(г) Побудительные мотивы и формы научного прогресса

Подобно любой другой науке, психопатология развивается неравно­мерно. Открытия и озарения не приходят сами собой. Например, Кант в своей “Антропологии” отрицал правомерность психологического объ­яснения психозов как “безумия от любви” и подчеркивают ошибочность мнения, согласно которому “если что-то наследуется, это происходит так, будто жертва сама во всем виновата”. После этого даже рассужде­ния Эскироля о психической этиологии кажутся отчасти шагом назад — не говоря уже о заблуждениях психиатров последующих поколений.

Научный прогресс всегда скачкообразен. Новые области исследова­ния обнаруживаются внезапно, а их границы достигаются быстро, после чего дальнейшее развитие становится невозможным. Поэтому ситуация в науке постоянно меняется. Бывают периоды, когда новые открытия

появляются одно за другим; иногда же в научной среде воцаряется ре­зиньяция, а вся деятельность сводится к повторению уже известного.

1. Побудительные мотивы и цели. Осознанная решимость сделать открытие редко бывает результативной. Открытие—это внезапный дар, который нужно заслужить упорной работой, спонтанной наблюдатель­ностью и способностью не отвлекаться от главного.

Первое ' и самое главное требование — усвоить существующую тра­дицию. Никто не начинает свою деятельность с нуля. Мы набираемся опыта, повторяя и подтверждая уже известное; но по ходу дела обнару­живается и нечто новое, возможное только в данный момент и становя­щееся достоянием будущих поколений. Прошлый опыт должен быть ус­воен во всей полноте — так, чтобы мы в случае необходимости смогли распознать его содержание в материале, с которым нам приходится иметь дело на практике. Тем самым традиция расширяется и углубляет­ся, а мы обретаем особого рода научную “зрячесть”. Диалог с учеными прошлого как с живыми собеседниками — вот то средство, благодаря которому наше знание достигает вершины, возможной для него в на­стоящий момент времени.

В результате настоящего открытия мы получаем доступ в совершен­но новый мир фактов. Это значит, что нам удалось обнаружить полез­ный и плодотворный метод. Наибольший масштаб достигается тогда. когда путь открытия преодолевается впервые. Один из психологически важных стимулов для продолжения исследования заключается в том. что степень новизны открытия непременно подвергается переоценке.

При критическом подходе развивается другой побудительный мо­тив: овладеть всеми фактами и возможностями, как традиционными, так и относящимися к современному состоянию научного знания. Мы стре­мимся ознакомиться со всеми смежными дисциплинами и понять место нашей науки в максимально широком контексте. По существу, мы пре­следуем две цели. Во-первых, мы хотим осознать, что представляет со­бой психопатология как наука и какими принципами она руководству­ется (и руководствовалась в прошлом); иначе говоря, мы хотим знать свою науку в целом, а не просто владеть неким набором знаний. Во-вто­рых, мы нуждаемся в осознанной философской установке, которая слу­жит основой и фоном любого научного знания и предполагает владение методами, дифференцированное отношение к проблемам, понимание того, каким образом наука зависит от практики, а практика — от вненаучных мотивировок.

2. Возникновение научных направлений. Фундаментальные концеп­ции, из которых возникает новое направление в науке, поначалу, как правило, бывают лишены ясности. Происходит “встреча” методов и тем; их взаимопереплетение, судя во всему, служит условием их действенно­сти. В итоге удается установить всестороннюю связь между складываю­щимися концепциями и уже известными фактами. Претензия на всеохватность, сочетаясь с недостаточной логической и методологической яс­ностью, действует ослепляюще. Красноречивыми примерами этого мо­гут служить крепелиновская идея нозологической единицы, блейлеровская теория шизофрении, фрейдовский психоанализ и кречмеровская теория конституции. На протяжении настоящей книги мы неоднократно возвращались ко всем этим теоретическим представлениям, пытаясь объяснить их и ради этого разбивая их на логические компоненты.

Все, что носит подлинно творческий характер, чревато абсолютиза­цией. Сам творец испытывает по этому поводу энтузиазм, он радостно ощущает плодотворность своей работы, чувство опустошенности ему чуждо. Зато его последователям приходится дорого платить за этот эн­тузиазм. Они впадают в творческое бесплодие и фанатизм; они заинте­ресованы прежде всего в защите наследия, в отстаивании своей право­ты, в обретении власти, которую дает легко добытое знание.

Существует еще один тип исследователя: рассудительный, широко мыслящий консерватор. Он может не проявлять исключительных твор­ческих способностей; он может не быть первооткрывателем новых ми­ров в науке или создателем влиятельных направлений интеллектуаль­ной и духовной жизни. Но именно благодаря таким, как он, формирует­ся атмосфера, подходящая для расцвета творческой мысли. Его умение видеть положительные моменты, его непредвзятый критицизм и не склонность к абсолютизации чего бы то ни было служат для других ис­точником уверенности и мужества. Он бескомпромиссен во всем, что касается человечности и правды; его этический и интеллектуальный об­лик — образец для окружающих.

Редко случается встретить исследователя-творца, чьи способности первоот­крывателя не только не парализуют его критическое чутье, но скорее наоборот, усиливают его — ибо в его открытии есть свой метод, а его знание о смысле соб­ственного открытия не позволяет ему быть нескромным. Именно таким исследо­вателем был мой учитель Франц Ниссль. Благодаря ему я смог стать свидетелем того, как живет, мыслит и ведет себя настоящий ученый. Пусть он не одобрял то­го, что я делал; зато он дал мне возможность действовать по своему усмотрению. К моим устремлениям он относился резко отрицательно; но его интерес распро­странялся и на то, против чего он страстно выступал. В конце концов, он даже дал себя отчасти убедить. Когда я добился успеха, он не отказал мне в призна­нии. В его клинике я понял, что для научной работы нет ничего важнее духа мес­та. Нет лучших условий для научного прогресса, чем когда люди регулярно встречаются в узком кругу и ведут вдохновляющие дискуссии; при этом от ру­ководителя (и от счастливого случая) зависит отбор таких сотрудников, чьи представления о взаимном уважении, такте и профессиональной честности не поддаются никаким колебаниям. Слишком хорошо известно, как легко подтачи­ваются научные сообщества, когда директор клиники проявляет авторитарные наклонности или когда свободная дискуссия ведется только между равными.

3. Тенденции в науке нашего времени. Сравнивая между собой учеб­ники, изданные в течение последних пяти десятков лет, мы убеждаемся в том, насколько грандиозные изменения претерпели за это относитель­но короткое время категории нашей науки и ее язык. Несмотря на все хаотическое многообразие устремлений, явно ощущается господство определенного круга терминов. Это происходит отчасти благодаря пре­обладанию некоторых научных понятий, отчасти же — благодаря язы­ковым предпочтениям и специфическим интересам эпохи (заметим, что в 1900 году жизненные сложности и конфликты описывались совершен­но иначе, чем тридцатью годами позднее). Поэтому в психопатологии мы должны уметь отличать реальное, научно обоснованное и обладающее устойчивой ценностью знание (то есть знание глубокое, весомое и одновременно наделенное непосредственной убеждающей силой) от всего того, что представляет собой всего лишь способ излагать мысли и, значит, обусловлено изменчивой модой: ведь иначе мы рискуем принять изменения лексикона за показатель научного прогресса, а новые приду­манные слова — за новые озарения. Далее, мы должны уметь выделять то, что фундаментально важно (в философском смысле) для постижения человека и мира. Наши исследовательские устремления обусловлены не только чисто научными интересами. Нашему времени свойственна уни­версальная вера в науку. Соответственно, профессиональный успех че­ловека на медицинском поприще рассматривается в обществе как дока­зательство того, что он талантлив как ученый. Ради удовлетворения этой социально обусловленной потребности создается множество научных трудов посредственного качества, и их авторы выставляют свои публи­кации напоказ так, как если бы это были ордена и медали.

4. Медицина и философия. Господствующие философские (и бого­словские) представления, безусловно, во многом формируют науку сво­его времени. В первой половине прошлого века многие психиатры ус­воили натурфилософию Шеллинга с его учением о полярностях и сопос­тавлением жизни органической и жизни душевной. Шпильман вступил в своего рода состязание с Гербартом, а позднейшие исследователи под­чинились воздействию материализма и позитивизма. Современная ме­дицина очень хорошо осознает эту зависимость. Лейббранд' создают це­лую историю медицинской теологии. В своем исследовании античной медицины Шумахер^ исходил из следующего положения: каждой эпохе в истории медицины соответствует свой образ мышления, причем его содержание, форма и способы выражения во многом определяются гос-подствуюшими философскими течениями. Чтобы понять медицину той или иной исторической эпохи, нужно знать, до какой степени на нее воз­действовала философская мысль.

И все же хотя все сказанное с исторической точки зрения, абсолютно справедливо, мы должны еще раз подчеркнуть независимый статус нау­ки как таковой. Истинная значимость научного исследования определя­ется ценностью и неопровержимостью его, так сказать, вещественного содержания. Здесь возникает целый ряд вопросов. В какой мере фило­софские предпосылки могут способствовать новым открытиям или, на­оборот, препятствовать им? Можно ли говорить о том, что определен­ные эпохи или направления не дали никаких открытий, поскольку слишком сильно зависели от философских установок? Наконец, в какой степени такие вещи, как повседневный язык эпохи, характер разговоров на ненаучные темы, образ мышления и поведения связаны друг с другом в стилистически единое целое, и можно ли полагать, что это целое опре­деляется великими философскими системами (и, с другой стороны, можно ли полагать, что великие философские системы обозначают со­бой кульминацию этого “стиля эпохи”)? Как бы там ни было, наука как целое не может существовать без фундаментальной философской установки; но это вовсе не значит, что ученому нужно догматически придер­живаться определенной мировоззренческой доктрины. Научное знание. будучи однажды обретено, становится независимым от какой бы то ни было философии. Конкретное научное знание — это как раз то, что не зависит ни от философии, ни от убеждений, ни от мировоззрения в це­лом. Оно имеет одинаковую ценность для всех людей, универсально и обладает непреодолимой убеждающей силой. Поэтому самая главная дилемма заключается в следующем: включает ли наша фундаменталь­ная философская установка безусловную волю к обретению нового зна­ния — и, соответственно, побуждает ли она нас ступить на путь нау­ки, — или философия сама ставит условия нашему знанию — и, значит. непременно мешает научному прогрессу или делает его невозможным