ПЕРЕКРЕСТОК

…«Сегун Йомицу на ночных улицах Эдо пробовал на живых людях остроту своего меча. Другие самураи переняли обычай окроплять новый меч горячей человеческой кровью, и утром в придорожных канавах находили трупы зарубленных бродяг, попрошаек, разбойников»…(С)

На небе еще сияли звезды, когда Левтид проснулся. Стараясь не разбудить жену и детей, он выскользнул из дома в ночную прохладу. Плеснул из деревянной бадьи пригоршню бодрящей дождевой воды на лицо, и, вооружившись мотыгой, зашагал к полю.

Весь месяц Артемисий, над Лаконией царствовала удушающая жара, обезвоживая землю и губя посевы по всему ному. Илоты, живущие вдоль благословенной реки Эврот, еще худо-бедно справлялись с засухой, доставляя на обгоревших, под палящими лучами, плечах, воду на поля. Левтиду, ютившемуся у скалистых подножий Тайгета, приходилось засветло подниматься к горным источникам, чтобы напоить себя с семьей и дать хоть какие-то крохи живительной влаги, погибающему урожаю.

Рискуя оступиться на предательски скользких склонах, с бурдюком, обвязанным вокруг пояса, он взбирался на добрую тысячу локтей к, бившему из недр горы, роднику по нескольку раз на день. Наблюдая за хилыми ростками пшеницы, Левтид приходил в отчаянье, осознавая, сколь напрасны эти старания и риск. Заколов ягненка, он обменял его на конгий благовоний, чтобы принести жертву богам.

Боги приняли подношение. Спустя день, громадная туча, зацепившись свинцовым брюхом за горный пик, извергла на землю потоки воды. Много часов дождь поил почву, и, наконец, закончился. Левтид не знал – Зевс ли пригнал «овцу» на заклание, услышав мольбы, или та сама отбилась от «стада» громовержца - не сильно он и задавался подобной мыслью. Лишь почтительно поблагодарил да, встав пораньше, отправился на поле, чтобы разрыхлить размякший грунт, дать напитаться воздухом.

Мотыга с легкостью сапала землю, та охотно поддавалась. С каждым пройденным рядом, с каждым окученным побегом, сердце Левтида все более наполнялось радостью и надеждой на спасение урожая. Тихонько напевая, он споро орудовал цапкой – тяжелый и монотонный труд сегодня только бодрил. Молочная пелена утреннего тумана, оседала на его, разгоряченном работой, облаченным только в набедренную повязку, теле прохладным каплями.

Левтид разогнулся, отерев со лба пот, жадно припал к бурдюку с водой. «Если все пойдет хорошо», - подумал он. – «То я смогу наполнить его вином».

В какой-то момент, Левтид настолько увлекся, что не заметил, как туман окутал его с ног до головы. Мужчина огляделся – на расстоянии вытянутой руки очертания предметов становились нечеткими, зыбкими; даже звуки бесследно тонули в этой белесой кисее. Левтид не был пуглив, ему случалось с одним лишь пастушьим посохом и ножом отбивать от волков подраненную овцу, но сейчас вдруг стало не по себе. Казалось, этот туман выполз из самих недр Аида, что духи мертвых неслышной поступью ходят вокруг, постепенно сжимая кольцо, тянут костлявые пальцы к теплому, дышащему, живому… Левтид пытался успокоиться, пытался убедить самого себя, что движущиеся в тумане тени, всего лишь ветки жимолости, но получалось плохо. И когда послышались шаги, то он не сдержал испуганного вскрика.

- Кто здесь, покажись?! - Ответа не последовало, лишь шуршание камней под чьими-то ногами зазвучало громче и ближе. С мотыгой наперевес, обливаясь холодным потом, Левтид еще раз крикнул в туман свой вопрос.

- Чантошинасай о зэккьоузуру! – Голос ответившего был низким и властным, таким голосом мог кричать только свободный гражданин, возможно воин; только вот ни единого слова из сказанного Левтид не понял – то ли туман насколько искажал звуки, то ли говоривший нес какую-то тарабарщину, но, как ни странно, звуки живой речи подействовали успокаивающе – илот опустил мотыгу.

- Почтенный господин, прошу простить мое невежество. Я принял вас за злого духа.

-Каттэнанетсу о фукуна! Нанисама?! – Услышав бряцанье, Левтид еще больше уверился, что незнакомец воин. Однажды, в детстве, ему приходилось видеть войско на марше, и звук, который издавало оружие на поясах шагающих солдат, врезался в память на всю жизнь.

Неожиданно, подул ветер, разрывая плотное одеяло тумана на куски, разгоняя пелену в стороны. И тогда, наконец, Левтид увидел хозяина безсмысленных фраз.

Таких одежд он не встречал даже у периэков, что бывали на рынке в Амиклее. Просторная, светло-голубого цвета, рубаха не похожая на хитон, ноги скрывает странная юбка, подпоясанная куском материи с заткнутыми за нее двумя клинками. Широкая, сплетенная из ветвей лозы, шляпа скрывала половину лица, выставляя напоказ лишь мощный подбородок и волевую линию плотно сомкнутого рта. «Сильный, очень сильный человек», - подумал Левтид, удивленно разглядывая незнакомца. – «И сразу видно, что издалека».

- Меня зовут Левтид, а живу я здесь неподалеку. И если, почтенный господин захочет отдохнуть с дороги у моего очага, то буду только рад. Человек я простой и невежественный, но законы богов и гостеприимства чту верно. И если господин немного подождет, пока я обработаю этот жалкий клочок, я буду очень признателен.

Мужчина не проронил ни слова, а лишь молча кивнул и, скрестив ноги, уселся прямо на влажную землю. Левтид облегченно выдохнув, вновь принялся за работу – благо, ее оставалось немного.

Доротея поставила перед незнакомцем миску с козьим сыром и, опустив взгляд, подошла к мужу. На лице жены, Левтид явственно прочитал тревогу.

- Он странный, – негромко произнесла Доротея, глядя как младшая дочь, Юлия играется с щенком всего лишь в шаге от гостя. Тот сидел, непривычно подоткнув под себя ноги, что-то мастеря. В его руках квадратный кусок, никогда невиданной Левтидом и его семьей, тонкой розовой материи, превращался в фигурку птицы. Явственно различались крылья, изгиб шеи, маленькая головка – илот только диву давался, насколько живой казалась поделка – еще чуть-чуть и взмахнет крыльями, зачирикает звонко, а то и взлетит.

- Колдун! Ты привел в дом колдуна! – Шепотом запричитала Доротея, испуганно ахая, прикрывая рот рукой.

- Замолчи, глупая! – Левтид дернул жену за косу. – Даже колдуны не отвечают на хлеб и кров неблагодарностью, даже они чтят законы! Пойди-ка, лучше посмотри, запеклась ли рыба.

Доротея наградила мужа негодующим взглядом и, не проронив ни слова, ушла к очагу.

Незнакомец, тем временем, закончил мастерить фигурку птицы и протянул увлеченно наблюдающей , даже засунувшей в рот, от усердия, палец, девочке.

- Оригами. Суре о кутереяроу.

Малышка важно вынув изо рта палец, схватила подарок; смешно шлепая босыми ножками, побежала, затем, на полпути, вернулась, свободной рукой подхватила забытого щенка, уж, на этот раз, выскочив из дома.

Левтид осторожно подошел к гостю.

- Почтенный господин, прошу простить мою дочь.- Илот старательно подбирал слова. - Она всего лишь ребенок и не знает, как вести себя со свободными людьми.

- Саджи! – Незнакомец лишь небрежно махнул. – Токороде котониннатейру о якимоно?

- Сейчас, господин! - Доротея, Зоя, долго еще вас ждать?!

- Не надо так кричать! – Огрызнулась жена, неся деревянную доску с, сочащимися жиром, рыбьими тушками. – Зачем ты делаешь вид, будто понимаешь, что он говорит.

- Если честно, то ни слова. Но чувствую, что зла он нам не принесет.

Гость кивнув, молча принялся за еду, отщипывая руками маленькие куски рыбьего мяса. Левтид присоединился к трапезе. Незнакомец вызывал противоречивые чувства, что впрочем, никак не сказывалось на аппетите – он сегодня на славу поработал.

«Спасу урожай», - жуя, размышлял Левтид. – «И все наладится, все будет хорошо».

Он ошибся.

Утром следующего дня пришли спартиаты.

Для молодого воина, Криптия – праздник силы и духа, одна из первых проверок на возможность, в будущем, с гордостью носить алый плащ, на возможность называться настоящим спартанцем. Для илота же – это день ужаса и боли, день плача, день резни. И когда Левтид увидел группу вооруженных людей, уверенно шагавшую к дому, то сразу понял, что произойдет. Он жил далеко, на отшибе от остальных, поэтому спартиаты не скрывались: громко смеялись, обсуждая некоего Агапа, что попался на воровстве, за что получил десять ударов палкой по пяткам, каждый раз крича, точно поросенок. Но Левтид не обманывался благодушным тоном беседы, ему хватило взглядов, что юноши бросали на него, на, испуганно сжимавшую в объятиях детей, Доротею. Хватило, чтобы понять, что они также беззаботно будут смеяться, когда начнут натягивать, как струны арфы, его, Левтида, кишки. Внезапно, илота затрясло, дрожь зародилась где-то в глубине и, как болезнь, распространилась по всему телу, делая непослушными руки, подгибая колени. Левтид хотел, что сказать и не смог – мысли и слова путались, обрывались бессмысленными звуками, холодный пот заливал глаза. Он понял, что скоро умрет, но не испугался, лишь стало жутко тоскливо и обидно за жену и дочерей, за почти спасенный урожай, и, почему-то, за некстати заглянувшего гостя. Обидно и жалко.

Чья-то мозолистая пятерня, ухватив Левтида за плечо, отодвинула в сторону. Отодвинула легко, хотя он был мужчиной крепкого сложения. Тот, не удержавшись, седалищем плюхнулся на землю, тупо смотря, как странный незнакомец, вчера вышедший из тумана, смотрит на новых «гостей». Оголенный торс покрывали шрамы, много шрамов. Незнакомец лишь взглянул на Левтида, на смеющихся, и, казалось, сразу все понял. Зашагал навстречу спартиатам и ничто в его походке, его движениях не выказывало и капли волнения. У Левтида затеплилась слабая, безумная надежда.

«Может, я все-таки спасу урожай», - мелькнула глупая мысль.

Перекресток…

Друг напротив друга – самурай в одних лишь просторных штанах хакама, и шестеро спартанцев. Пятеро коротко стриженных юношей не старше пятнадцати, босых, одетых лишь в грязные засаленные гиматии, сжимали в жилистых руках короткие увесистые мечи. Шестой, мужчина средних лет стоял чуть позади, ссутулившись под, некогда красным, а теперь вылинявшем, плащом. Нещадное солнце пропекало землю насквозь, превращая воздух в горячий, обезвоженный студень, но шестой спартанец кутался в тяжелые бурые складки, точно искал спасения от холода.

Самурай стоял чуть откинув назад торс. Взгляд ястребиных глаз спокоен, как спокойна гладь озера в тихий летний вечер. Неподвижный, смуглый, коренастый – ни дать ни взять камень, укоренившийся посреди поля.

Он не боялся: дайсе на поясе, Бусидо в сердце и опыт, что приходит с грузом прожитых лет придавали ему уверенность в собственных силах. Каждый воин знает, что когда наступает пора умереть, то нужно быть готовым умереть с честью. А о смерти и чести, самурай знал не понаслышке.

Юные спартиаты вообще не задумывались о страхе смерти: Агогэ не учило их бояться. Их больше, они сильнее, и быстрее незнакомца, а главное, сегодня Криптия, сегодня их день. Под сальным рубищем, перекатывались стальные желваки мышц, молодая кровь бурлила от адреналина, требуя выплеска.

И чужак не заставил их долго ждать.

- Шидоу! – Самурай, чуть пригнувшись на широко расставленных и чуть согнутых ногах, медленно, точно нехотя, потянул катану из ножен. Спартиаты без звука рванулись вперед – лишь зашуршала под босыми ногами, иссохшая от жары, глина…

Цель Пути воина заключается в том, чтобы пройти его до конца. Он не привык останавливаться и не привык отступать, если того требовал Долг. А сейчас Долг требовал встать на дороге этих шестерых. Пятеро щенков его не волновали: уметь кусаться еще не значит укусить. Вот их сэнсей заслуживал отдельного внимания – под бесформенным мичиюки, прятался настоящий воин, представляющий реальную угрозу. «Возможно, именно ты окажешься тем, кто прервет мой Путь», – он медленно выдохнул, успокаивая сердцебиение, приводя тело и разум к гармонии. – «Но прежде чем сцепиться с волком, необходимо разобраться с волчатами».

Рука легла на рукоять Дайто. Казалось, меч задрожал, почувствовав прикосновение хозяина. Он видел, как напряглись юнцы, буравя его пятью парами глаз. «Сейчас»… - улыбнулся он. – «Сейчас».

- Начали! – Клинок тихо запел, выезжая из ножен. Пятеро напротив только этого и ждали – без звука рванулись навстречу - лишь зашуршала под босыми ногами, иссохшая от жары, глина…

…Жара стоит невыносимая, но я лишь плотнее кутаюсь в плащ. Терпеть невзгоды – удел спартанца, а я, несмотря ни на что, все еще спартанец. Пускай многие презирают меня, пускай плюют вслед – мне все равно. Я был там, с Леонидом и остальными четырьмя тысячами, пока они отлеживались в безопасности, лаская чресла друг-друга. Не моя вина, что я не погиб рядом со своим царем, хоть я и сожалею о том каждую секунду. Люди лишь игрушки в руках богов, а те, иногда, жестоко шутят. Одна из таких шуток сейчас украшает левый бок. Поэтому, я лишь плотнее кутаюсь в плащ – никто не должен видеть мой позор.

Пятеро - последние из моей агелы, и это их последняя Криптия перед путешествием в храм Артемиды. Я знаю, это их праздник, но меня словно толкнуло изнутри: «иди». Возможно, это была тоска, но спартанец можно тосковать только по родине да сладости битв, поэтому логики в подобном предположении, я не вижу. Но я все-таки пошел и, как оказалось, не напрасно.

Чужак не был похож ни на кого из виденных мною ранее - ни на афинян, ни на платейцев, ни даже на персов. Смуглокожий, безбородый, с узкими щелями глаз, кривым носом, с выбритыми на висках и завязанным в тугой узел, волосами – странствующий мим, позабывший снять маску. Даже два изогнутых клинка на поясе казались скорее пародией на настоящие мечи. Но внутренним чутьем, я понимал – передо мной стоит воин, противник более чем достойный и более чем опасный. Внезапно, во мне проснулась жалость к моим подопечным, к той участи что их ожидала и о которой они еще сами не подозревали. Спартанцу не пристало горевать, но тут я ничего не смог с собой поделать.

Чужак гортанно выкрикнул какую-то тарабарщину, но я все понял и без слов – солнце сверкнуло на вынимаемом из ножен лезвии. Последние пять из моей агелы тоже поняли чужака - без звука рванулись навстречу - лишь зашуршала под босыми ногами, иссохшая от жары, глина…

Перекресток…

…Самурай встретил нападающих Тюдан-но-Камаэ - стандартной стойкой для атаки и защиты. Двое, особо азартных, вырвались из общей когорты на несколько шагов вперед, стремясь побыстрее расправиться с одиночкой. Один из спартиатов замахнулся, метя лезвием в лицо. Самурай лишь шагнул, подаваясь навстречу удару. Миг – и короткий меч спартиата, блестя, кувыркается навстречу траве, а изогнутое лезвие катаны уже торчит у того в шее. Второй юноша кричит – зло, надрывно – кричит за двоих, ведь первому остается только хрипеть, пуская кровавые пузыри; бьет со всей силой и быстротой, на которую способен. Не будь самурай тем, кем он есть – лететь бы его голове вслед за мечом. А так, изогнутая махейра со звоном налетает на подставленную цубу – гарду . Брызжут осколки – медь не выдерживает встречи со сталью – а затем и второй «торопыга» валится на колени, гиматий на животе ухмыляется кровавой раной, из которой тут же начинают лезть внутренности. Спартиат, забыв о противнике, судорожно хватает склизлые кольца кишечника, пытаясь запихнуть их обратно. Самурай не мешает, он всецело занят остальными тремя. Звонко кричат встречающиеся мечи, яростно кричат живые, тоскливо кричат умирающие…

…Волчатам не хватало опыта. Набрасываясь втроем, они только мешали друг другу. Он бил на автомате, приемы, всосавшиеся, за годы тренировок и битв, в кровь были стремительны и смертоносны. Тобикоми-до: один из юношей замахивается мечом над головой; он делает то же самое, якобы навстречу, и, резко разворачивая запястье влево, бьет под углом вниз, разрубывая печень.

Текущим и скользящим, как вода, суриагэ, парирует выпад следующего, уводя клинок в сторону, обрушивает катану на голову в ударе семэн, раскраивая череп противника надвое. Последний оставшийся в живых замер в нерешительности – видимо, первый запал прошел, и кровь товарищей отрезвила его.

- Ну же, смелей! - Он улыбается, подбадривает. Юноша глухо рычит, в этом горловом звуке смешались ненависть и страх. Пятится назад, держа меч перед собой. Он неторопливо идет следом, оставляя дистанцию между ними неизменной. И тут же вскрикивает от боли, пронзающей левую икру. Мальчишка, с волочащимися по земле потрохами, извернувшись, намертво вцепился зубами в ногу. Хакама пропитывается, набухает мокрым. Он бьет Шуто ками-учи – ребром ладони по шее – бьет, не сдерживая силы, и короткостриженная голова мальчишки с хрустом обвисает на изувеченных позвонках. Обвисает, но не разжимает челюстей.

А пятый, с торжествующим кличем, уже стремительно прядает вперед – чтобы добить, пока не опомнился. Поступок, недостойный настоящего буси – но он знает, что в схватке все средства хороши. Не обращая внимания на рану, взмахивает катаной. Резко вскрикивают встречающиеся мечи, яростно вскрикивает живой, тоскливо вскрикивает умирающий…

…Я был почти уверен, что чужак победит, и все же оказался поражен. Такой скорости, такой техники, я не встречал даже у «бессмертных» Ксеркса. Будь он спартанцем, сражаться с ним в одной фаланге было бы для меня честью. А так, честью будет сразиться против него, и, возможно, честью умереть. Ведь чужак, несмотря на жаркое утро, на битву с пятерыми, даже не запыхался, даже капли пота не проступило на смуглой коже. И теперь, я сомневаюсь – стоит передо мною смертный или полубог. Лишь только, когда Донат, из последних сил, укусил чужака за ногу, и по ноге того заструилась кровь, я облегченно вздохнул – значит его можно убить.

Жара стоит невыносимая, но я уже не кутаюсь в плащ. Последний из моей агелы пал наземь, грудь его украшает рана, после которой не выживают. Значит, не от кого больше прятаться, некого больше стыдиться - чужак и илот с семьей не в счет. Затихли резкие крики встречающихся мечей, молчат живые, и только тоскливо стонет умирающий…

Сидя на земле, Левтид ошарашено наблюдал за происходящим. Лишь когда последний из спартиатов, поджав ноги к животу, затих, илот судорожно выдохнул – на время схватки, он позабыл дышать.

Незнакомец, схватив вцепившегося юношу за волосы, пытается отодрать от своей ноги. Затем, понимая что это бесполезно, просто взмахивает мечом, отделяя тело от головы. Последняя продолжает болтаться на широкой юбке, точно жуткий трофей или украшение. Левтид зажмурился – еще ни разу ему не приходилось видеть столько смертей за раз.

- Ты хорошо сражался! – Левтид, осторожно открыв один глаз, увидел, как шестой из пришедших, обращается к незнакомцу. При этом, он неторопливо развязывал тесемки, крепившие плащ на горле.

- Надеюсь, не устал? – Незнакомец лишь выставил вперед меч, и спартанец одобрительно цокнул. Плащ, соскользнув, пал оземь, обнажая, пыжащееся мышцами, тело. И если торс вчерашнего гостя покрывало множество шрамов, то у спартанца он был всего один, но такой, что перекрывал все. Уродливый рубец, деформировал левый бок, заканчиваясь почти у груди.

- Пусть боги рассудят, кто из нас сильнее. - Последний из спартанцев вытащил свой меч и еще один подобрал у мертвеца.

Левтид раскрыл второй глаз. Сейчас решалась его судьба, и он хотел увидеть итог.

Перекресток…

Меч самурая был длиннее изогнутой махейры, но второй клинок тактика – железный ксифос – по длине практически не уступал катане, сводя преимущество японца на нет. Тот, в отличие от своего противника, не стал вытягивать короткий вакидзаши – только поднял дайто над головой, острием в сторону врага, застыв в ожидании. Тактик напал первым. Спартанец просто стоял, небрежно поигрывая клинками, а спустя мгновение рука с махейрой ринулась вперед, целясь в пах, одновременно устремляя прямое жало ксифоса в грудь японцу. Самурай не поддался на уловку, не открыл верхнюю часть тела - отбил длинный меч и тут же перешел в контратаку, нанеся несколько рубящих ударов катаной в торс. Ни один не попал в цель – с кошачьей грацией, грек увернулся, вновь застыв на расстоянии нескольких шагов с безвольно опущенными руками. Губы изогнуты в рассеянной улыбке – никакого намека на усталость или дискомфорт от старой раны – словно и не он недавно, по-стариковски, горбился под плащом.

Солнце постепенно подбиралось к зениту, пылко насилуя распластанную землю пронзительными лучами. Ни облачка, ни ветерка, только иссушающий, сухой зной пыльным мешком обволакивал все вокруг. Два воина, два мастера сражались сейчас, и все вокруг застыло, точно боясь им помешать. Оба жаждали победить и оба были готовы умереть…

…Идзин со шрамом пользовался двумя клинками, такую тактику применяли некоторые из убийц-синобу. Рана на ноге болела и кровоточила, ограничивая подвижность, на жаре покрываясь бурой ломкой коркой. Он подумал, что его противник вполне мог подождать, пока солнце и кровопотеря сделает всю работу за него. Но, по видимому, у сэнсея «волчат» еще оставались какие-то понятия о чести – он не предпринимал атак со стороны поврежденной ноги и не тянул время. Нападал неожиданно и быстро – невероятно для его габаритов. Он все чаще переходил в глухую оборону, все реже проводил контратаки. Начинала кружиться голова, руки деревенели от мощных ударов противника. Издав громкий крик, Он отчаянно рванул навстречу идзину, в самоубийственном, в реальной схватке, кирикаэси. Жажда победить и готовность умереть сейчас слились для него в единое целое – бесчестье хуже смерти…

…Чужак пронзительно закричал, атакуя. В этом крике была ярость обреченного, но он не боялся. Другого я не ожидал. Выбросил ксифос навстречу клинку, летящему мне в голову и тут же поплатился за это – меч, изменив траекторию, чуть было не перерубил мне предплечье – каким-то чудом, я вовремя отдернул руку, подставив под удар гарду. Сразу же, лезвие противника лязгнуло о ксифос по левую руку, ища просвет, чтобы дотянуться до ключицы. Я пошатнулся, сдерживая шквал атак. Рука с махейрой, точно живая нырнула под замах чужака, пропарывая кожу, выворачивая ребра, пронзая легкие. Его лицо посерело, изо рта потоком хлынула кровь. А он лишь улыбнулся – оскалил заляпанные красным зубы, точно это он нанес решающий удар. А после произошло то, чего я никак не ожидал и даже не думал ожидать от умирающего – чужак схватил меня свободной рукой, притягивая к себе, и я ошеломленно почувствовал холод металла внутри себя; короткий кинжал, заткнутый за поясом невиданной юбки чужеземца, теперь торчал в моем животе – торчал по самую рукоятку. Холод металла мгновенно перерос в неистовый огонь, сжирающий изнутри. Я падал, а он улыбался, хотя глаза его уже смотрели сквозь меня – смотрели в места, куда уходят люди его народа, когда приходит пора. Наконец, чужак тоже рухнул, но улыбка все также украшала его лицо. Несмотря на боль, испепеляющую мою утробу, я улыбнулся своему врагу в ответ. Каждый из нас жаждал победить, но победа не досталась никому; каждый из нас был готов умереть и чашу эту мы разделим оба…

Диск светила подернуло зыбью морока, точно некий великан плеснул на угли небесного очага плошку воды. Пахнуло холодом, прогоняя жару. Пронзительно заплакала Юлия, вырывая Левтида из оцепенения. С предгорий спускался туман. Тяжко переваливаясь, расплескиваясь молочными рукавами, он подбирался к замершим посреди дороги людям, с утробным чмоканьем всасывая участников схватки, растворяя силуэты в белесой мгле. Левтид понял, что бежит в туман, даже не успев удивиться собственной храбрости. Споткнувшись об нечто, мужчина растянулся оземь. «Нечто» оказалось ногой одного из мертвых юнцов Левтид наощупь, вслепую шарил по земле, пытаясь найти вчерашнего гостя, но натыкался лишь на липкие гиматии спартиатов.

Откуда-то издали, точно с другого конца мира, раздался слабый крик жены. Левтид продолжал искать. А затем, чьи-то руки схватили за плечи, выдергивая из прохладного молозива на свет. Оказалось – Доротея. Левтид, стиснутый в объятиях плачущей жены, судорожно дышал, глядя, как туман уползает обратно в горы, обнажая дорогу и пять тел на ней – спартиатов, так и не ставших настоящими спартанцами. После, Левтид похоронил их, как полагается, не поскупившись положить под язык каждому по монете. Трупов странного гостя и пожилого спартанца, он так и не нашел – туман забрал их, побрезговав остальными.

Каждое утро, Крессенсия начинала с молитвы. В обязательном порядке, воздавала хвалы Господу Иисусу Христу и матери его Марии, а после осторожным шепотом благодарила Элохима. Покончив с молитвой, женщина кормила немногочисленных кур в сарае, завтракала и готовилась к приему посетителей – их, в отличие от птицы, в последнее время хоть отбавляй. От находящейся в двух лигах Севильи, тянулся не только сладковатый аромат, сжигаемых на костре тел, но и нескончаемый поток беженцев, спасающихся от чумы. Крессенсия помогала больным, чем могла в обмен на пищу, деньги, а чаще – на доброе слово. Иисус проповедовал милосердие и сострадание к ближнему, а она чтила Иисуса, как впрочем, и иудейских богов.

В отделенном занавеской углу, жалобно заскрипел лежак, и Крессенсия, спохватившись, наполнила вторую миску овощной похлебкой. Странный гость, которого женщина нашла в поле почти месяц назад, уже почти оправился от страшной раны в животе, самостоятельно ходя по нужде и питаясь за одним с ней столом. Женщина подумала, что если так и дальше пойдет, то скоро у нее появится помощник.

«Пути Господни неисповедимы», - размышляла Крессенсия, зачерпывая ложкой дымящееся варево. – «В сердце каждого из нас сокрыта доброта, которой мы желаем поделиться с ближним. Завтра вместе пойдем за травами – поможет нести вязанки».

Она ошибалась.

Утром следующего дня пришли инквизиторы.