Жорж Нива.

Tabula rasa Паскаля и Толстого.

Блез Паскаль был один из любимых мыслителей Л.Н. Толстого. Известно, что Паскаль был и великим математиком, и великим мистиком, но полностью отъединял веру от разума; а именно это привлекало Толстого, хотя Толстой хотел построить рациональное христианство. Много раз Толстой подчеркнул, что прав Паскаль, когда утверждает необходимость религии для «разумной жизни». А не прав, когда он утверждает правоту католицизма. Но одно их тесно объединяет, то-есть одно берет Толстой у Паскаля: осознание нормального мира, как мира нелепого, сумасшедшего. Именно эта умственная операция полностью заимствована Толстым у Паскаля. В этом признании мира, как мира сумасшедшего Паскаль – наследник скептиков и Монтеня, которого он много раз цитирует в «Мыслях», но идет гораздо дальше Монтеня в неприятии мира.

Паскаля мистика, Паскаля автора нескольких огненных бесед с самим собой и с сошедшим к нему Богом – Толстой не понимает. Просветители, например Вольтер, также приняли Паскаля скептика, ирониста, автора «Писем к провинциалу», а Паскаля мистика игнорировали. В этом смысле Толстой - сын Просветительства, сын XVIII века. Толстому чужд XVII век Французский в своем мистическом компоненте. «Мысли» это как бы жгучий внутренний разговор. А «Великий Век» Французский очень упражнялся во «внутреннем разговоре». Толстому ближе жанр «обследования своей совести», т.е. скорее кальвинистский принцип пересмотра «Я» в свете рациональности, cоставление списка грехов.

«Мысли», которые так любил Толстой, - незаконченная «Апология христианской веры», где развита лишь первая часть, о «нищете духовной человека», а скептицизм в традиции Пиррона – доведен до крайнего отчаяния. Толстой знал такое крайнее отчаяние лишь мгновениями (в Арзамасе), но в нем были семена этого отчаяния. И паскалевское отделение разума от веры, установление «трех орденов» бытия, плоть, ум, сердце, весь метод Паскаля, учившего, что надо научиться мыслить, его глубоко удовлетворяло¹.

Парадокс Паскаля состоит в том, что – победи он в борьбе с иезуитами, западное христианство никогда бы не помирилось с наукой. А именно союз науки и «светского» христианства влек за собой материальные и духовные успехи Запада (об этом свидетельствует вся педагогическая система иезуитов). Об этом парадоксе остроумно и убедительно написал польский философ Лещек Колаковский. Но этот парадокс не мог смущать Толстого, боровшегося временами и против церкви и против науки. Для Паскаля и государство не может быть христианским, т.е. абсолютно справедливым. Так что семена своего анархизма Толстой мог найти и у Паскаля. Для Паскаля человек полностью поглощенный заботой о своем спасении бросает мир, перестает участвовать в его жизни.

В своей книге Колаковский показывает, что сегодня победил враг Августина, т.е. пелагианство, утверждавшее, что дела, добрые дела могут участвовать в спасении мира. Августин противопоставлял этой ложной идее всю бездну грехопадения. Но кто сегодня, спрашивает Колаковский, верит в грехопадение? Вся полемика о «благодати», так занимавшая христиан от Августина до Янсенуса, включая Кальвина и Паскаля, исчезла…

Позиция Толстого довольно парадоксальная: он руссоист, отвергает идею грехопадения – но одновременно жестоко осуждает цивилизацию города, все виды современного города и городской, капиталистической цивилизации. А именно вследствие этого парадокса некоторые его тезисы могут сегодня выглядеть вполне актуальными, актуальнее, чем вчера.

Читая такой эмоциональный текст как « Так что же нам делать?» мы увидим все эти парадоксы. Прежде всего, поражает искренность текста. Автор кается, сам подчеркивает свои внутренние парадоксы, бьет по самому себе. Это рассказ-исповедь о том, как глубоко он был поражен нищетой целого слоя населения, когда он решил посетить московские ночлежные дома, как он предложил свои услуги для переписи населения, выбрал для себя самые нищие кварталы города, а потом затеял благотворительное дело, чтобы помочь жильцам «Ляпинского дома», и, наконец как вся затея рухнула, и какую неудачу он испытал.

«Мне стало несомненно, что затеянное мной не только глупо, но и гадко.» «Гадко» - слово часто мелькающее из-под пера Толстого, когда он переживает острый экзистенциальный кризис. Городская нужда его особенно поражает, ибо она и менее правдивая и более требовательная, чем деревенская нужда. Приведем здесь удивительную его фразу:

«Что ж такое: кормиться в городе? В словах «кормиться в городе» есть что-то странное, похожее на шутку, когда вдумаешься в смысл их.» Толстой здесь увлечен своей антицивилизационной утопией. Его анализ – экономическая нелепость. Город существует со времен древнего Египта, и отрицать город, значит отрицать саму идею торговли. Зато следующий за этой нелепостью анализ неудачи благотворительной затеи в связи с Ляпинским домом поражает нас искренностью, верностью, радикальным обнажением себя и своего класса. Благотворительность по-настоящему осуществима лишь при одном условии: общение меж людьми, общение в глубине. А, говорит Толстой, общение невозможно из-за «стены чистоты и образования» между богатыми и бедными. «Я принадлежу к разряду тех людей, которые разными уловками отбирают от трудящегося народа необходимое, и которые устроили себе этими уловками волшебный, неразменный рубль, соблазняющий этих же несчастных.

Было время, когда такие слова выглядели дешевым марксизмом (хотя Толстой полностью отвергает марксизм и идею революции). Но социологи сегодня как-то подтверждают абсолютно ненаучное и довольно примитивное представление Толстого. Цикл неравенство повторяется из поколения в поколения не смотря на все экономические реформы именно потому, что нелегко менять культурные классы. «Стена» Толстого изменилась: гигиена стала всеобщим явлением в Европе, например. Но культура все еще служит «стеной».

В этом трактате Толстой нам предлагает и теорию о происхождении истории. «История же начинается с того, что наезжают завоеватели». Тут говорит и автор «Войны и мира» и ученик Руссо. Дальше Толстой развивает теорию о трехступенчатом порабощении человека: прямое рабство, присвоение земель несколькими людьми, капиталистическая эксплуатация. Толстой – физиократ. Для него все богатство от земли, но он знает о теории Гегеля и Маркса. И он приводит пример хищничества Америки и Англии: историю крохотного королевства островов Фиджи. Вдохновитель Толстого - экономист Янжула, автор этюдов о фабричном быте русских рабочих, о меркантилизме в Англии, главарь «социально этической школы» в русской современной экономической науке.

Как верный ученик Руссо Толстой видит в неравенстве мотор истории, т.е. зла в обществе. И он дошел до убеждения, что «если есть один праздный человек, то есть другой умирающий с голоду». Это как будто физика общественных жидкостей… Тому, кто возражает «Ведь не мы это сделали, это сделалось само», он отвечает словами пророка Исайи : «доколе не опустеют города». Исцеление – возврат к земле, массовое бегство из городов. Конечно, эти виды Толстого выглядят безумными. Страшный палач-утопист Пол Пот пытался осуществить в Камбодже опустения «грешных» городов. Но левый радикал и анархист Толстой проповедует, как мы знаем не только бегство из города но вообще «опрощение». Это надо понять как сближение между производителем духовной пищи и производителем телесной пищи. Его на первый взгляд столь нелепые нападки на искусство объясняются острым сознанием этого разрыва. Художник, который не силится восстановить эту органическую связь, умерщвляет искусство. Упростить нужно не только искусство (не нужны оперы, романы, большие картины), но и материальную культуру (не нужны телефоны, электричество… не говоря о телевизорах…) Толстой иногда поразительно глуп : «Приручили ли хоть одно животное со времен библейских?» Ответ: нет, значит, никакого прогресса нет!

В 1775 Руссо в письме Вольтеру утверждал, что происходит гораздо больше зла от наших ошибок (от ложной науки), чем от нашего незнания. Вот с этим Толстой вполне согласен. «Вся моя жизнь основана на лжи, я и эту ложь старательно выдаю за правду перед другими и перед собой. Жить не по лжи – толстовско-солженицынский призыв звучит радикально и наверно еще способен взволновать часть русских.

В 1911 в сборнике «Религия Толстого» киевский профессор богословия Василий Экземплярский развил тезис, что два человека принимали всерьез Христа: Иоанн Златоуст и Л.Н. Толстой… За это странное утверждение Экземплярский был немедленно уволен… Что имел ввиду Экземплярский? Наверно глубину жизненного «переворота», порожденного встречей с Христом. Златоуст неустанно взывал к такому «перевороту». Ему возражали, что от одинокого исполнения Заповедей Христа мир не освободится от всех своих скорбей. На что он отвечал, что ученик Христа гораздо легче вынесет эти скорби, чем ученик мира. «В этом пункте, пишет Экземплярский, полное совпадение мысли св. Иоанна и гр. Толстого». Толстой действительно пишет, что тяжесть подвига не должна менять наше духовное обновление. Но взывает Толстой к «новому разуму», т.е. к полной переоценке и себя и мира. В данном случае, разум, скорее – «смысл жизни». Это «новый разум» после разрушения мирского и релятивистского разума. «Требуется не отречение от личности, а подчинение ее разумному сознанию». Важно здесь слово «сознание». Трактат «О смысле жизни» начинается цитатой Паскаля. Толстой оперирует не применением «методa» Декарта, а кризисами сознания , как Паскаль.

Была в наших клетках «брызнь» а вдруг «не брызнь а жизнь», как он пишет. Люди разбрелись на тысячу вер и все ненавидят всех. Толстой мечтает не о синкретизме (хотя есть у него и такое искушение), а о новом сознании, при котором, вдруг, увидят общие корни главных вер. Конфуций, Лаотце, брамина, Будда, еврейство, христианство… Нет в списке исламп – для него ислам лишь смесь последних двух. Кое в чем Толстой предвещает наше время: религиозность без определенной веры, вселенская «религия прав человека» (общая основа всех девяти главных вер) и отвержение владычества науки.

«Апология христианства» Паскаля сегодня не действует как апология, никого не убедит. Аргумент паскалевского «пари» не функционирует. Но своего рода апология «нового разума» Толстого как-то вновь функционирует, ибо своим радикализмом соответствует мышлению, складу ума многих наших современников. Но ислючительно в рамках Запада, исключая ислам, который сам Толстой вычеркнул из своего списка вер. Парадоксы Толстого – это парадоксы части наших современников. То есть не осталась «апология», а остался «жест». Точно так же, как от Паскаля не осталась янсенистская апология, а остались молнии мистицизма.