Паин Э.А. Трудный путь от мультикультурализма к интеркультурализму / Э.А. Паин // Вестник Института Кеннана в России. – 2011. – № 20. (в печати)
Эмиль Абрамович Паин,

доктор политических наук, профессор Национального исследовательского университета «Высшая школа экономики», член Совета при президенте РФ по развитию гражданского общества и правам человека, научный руководитель московского офиса и-та Кеннана,

Former Woodrow Wilson Center Guest Scholar, Former Kennan Institute Galina Starovoitova Fellow
Трудный путь от мультикультурализма к интеркультурализму¹
О двух разновидностях критики мультикультурализма

Мультикультурализм до сих пор является одним из наиболее расплывчатых терминов политического лексикона, означающим лишь то, что в него вкладывает каждый говорящий. Защитники мультикультурализма рассматривают его как характеристику современного общества, представленного многообразием культур, и как сугубо культурологический принцип, заключающийся в том, что люди разной этничности, религии, расы должны научиться жить бок о бок друг с другом, не отказываясь от своего культурного своеобразия. А противники? Они, как правило, с этим не спорят и выступают против других сторон мультикультурализма, рассматривая его сквозь призму государственной политики, которая поощряет замкнутость культурных групп. Однако и среди политиков у мультикультурализма есть два вида критики.

Одну из этих разновидностей можно назвать шовинистической ‒ это критика с позиции требований ассимиляции, замены естественно сложившегося ныне культурного разнообразия большинства развитых стран мира насильственной монокультурностью или доминированием некой одной культуры. Такое доминирование еще могло бы рассматриваться как достижимое в период распада империй и формирования первых государств-наций. В современном же мире эта идея практически нереализуема, она представляет собой опаснейшую конфликтогенную утопию. В силу глобальных миграций и по ряду других причин даже самые этнически однородные страны – Армения, Исландия, Япония ‒ все же культурно разнообразны (и в этом смысле мультикультурны). В современном мире нелегитимно проведение этнических чисток или обеспечение политической иерархии народов. Никто сегодня не признает такую иерархию. Люди живут не только в своей стране, но и в глобальном информационном пространстве. Система оценок, которая сложилась в мире, не допускает того, что есть старший брат, народ-хозяин, народ главный и народ не главный. Эта идея не пройдет ни в Науру, ни в Вануату, ни тем более в крупных государствах Европы и Америки, а в России после периода «парада суверенитетов» об этом и заикаться нечего.

Есть и другая критика мультикультурализма – либеральная. Именно с ее позиции выступали ведущие политики Европы в конце 2010 – начале 2011 годов.

Первой об этом заявила Ангела Меркель 16 октября 2010 года: «Национальные общины живут бок о бок в одной стране, но не взаимодействуют». Именно это она назвала провалом, абсолютным крахом политики мультикультурализма².

Эту же идею подхватил президент Франции Николя Саркози. 12 февраля 2011 года он заявил: «Общество, в котором общины просто существуют рядом друг с другом, нам не нужны. Если кто-то приезжает во Францию, то он должен влиться в единое сообщество, являющееся национальным»³.

На мой взгляд, наиболее рельефно охарактеризовал либеральную критику мультикультурализма премьер-министр Великобритании Дэвид Кэмерон. 5 февраля 2011 года, выступая в Мюнхене на международной конференции по безопасности, он впервые объяснил свои претензии к мультикультурализму, отмечая, что политиков не беспокоит наличие разных культур в едином государстве. Их беспокоит отсутствие у новых британцев единой гражданской, общебританской идентичности. Великобритания, заявил премьер-министр, «поощряет параллельную, не связанную друг с другом жизнь различных культур», что приводит к «ослаблению коллективной идентичности». Такая ситуация способствует дезориентации юных мусульман, делая их восприимчивыми к воздействию экстремистских проповедников⁴. В 2007 году в Англии было проведено авторитетное социологическое исследование, которое показало, что 30% британских мусульман не считают себя гражданами, не причисляют себя к британскому сообществу. Из этого лишенного гражданской идентичности сообщества, защищающего только свою культурную специфичность, но не заинтересованного в сотрудничестве, как раз и формируется слой тех радикальных групп, которые участвуют в террористических актах или в коллективных погромах, бесчинствах на территории Британии, что и беспокоит британского премьер-министра прежде всего. Отсюда его программа, которую он назвал «энергичным либерализмом». Суть ее в гражданской интеграции. Она не вытесняет традиционную культуру, а дополняет ее. Гражданская культура развивается не вместо национальных культур, а вместе с ними. Это, правда, сказал не Кэмерон, а я, но в развитие идей, которые я вычитал у Кэмерона.

Итак, основное критическое замечание современных политиков к мультикультурализму состоит в том, что он не обеспечивает интеграции ‒ важную сторону жизни людей в едином государстве. Во многих странах мира сформировались замкнутые моноэтнические, монорелигиозные или монорасовые кварталы и учебные заведения. В студенческих столовых возникают столы «только для черных». Появляются «азиатские» общежития или дискотеки для «цветных», вход в которые для «белых» практически заказан. В 2002 году имам небольшого французского города Рубо посчитал недопустимым въезд в этот населенный пункт Мартин Обри, известнейшей политической персоны ‒ мэра города Лилль, впоследствии лидера Социалистической партии и кандидата в президенты Франции. Имам назвал этот городок «мусульманской территорией», на которую распространяется «харам», то есть запрет для посещения женщины-христианки⁵.

Это пример весьма распространенной и парадоксальной ситуации: мультикультурализм на уровне страны оборачивается жестким монокультурализмом и сегрегацией на локальном уровне. Такие же парадоксальные превращения происходят и с иными ценностями, которые в 1970-е годы лежали в основе самой идеи мультикультурализма. Эта политика, по замыслу ее архитекторов, должна была защищать гуманизм, свободу культурного самовыражения и демократию. Оказалось же, что на практике появление замкнутых поселений и кварталов ведет к возникновению в них альтернативных управленческих институтов, блокирующих деятельность избранных органов власти на уровне города и страны. В таких условиях практически неосуществима защита прав человека. Например, молодые турчанки, привезенные в качестве жен для жителей турецких кварталов Берлина, оказываются менее свободными и защищенными, чем на родине. Там от чрезмерного произвола мужа, свекра или свекрови их могла защитить родня. В европейских же городах этих молодых женщин зачастую не спасают ни родственники, ни закон.

В замкнутых исламских кварталах Берлина, Лондона или Парижа молодежь имеет значительно меньшие возможности социализации и адаптации к местным условиям, чем их сверстники, живущие вне этих добровольных гетто. Уже поэтому невольники общин заведомо неконкурентоспособны на общем уровне страны. К началу 2000-х годов в Берлине лишь каждый двенадцатый из турецких школьников сдавал экзамены за полный курс средней школы, тогда как из числа немецких школьников такие экзамены сдавал каждый третий выпускник. Понятно, что и безработица затрагивает молодых турок в значительно большей степени, чем немцев. В 2006 году 47% молодых турчанок в возрасте до 25 лет и 23% молодых турок являлись безработными и жили за счет социальных пособий⁶. При этом сама возможность получения таких пособий почти без ограничений по времени не стимулирует иммигрантов к интеграции в принимающее сообщество. Более того, социологические исследования показывают, что турецкая молодежь в Германии демонстрирует меньшее стремление к интеграции, чем турки старшего поколения. Вот это и есть реальное выражение краха политики мультикультурализма, точнее ‒ политики культурной дезинтеграции.

Проблемы межкультурных отношений в России

В чем-то проблемы межкультурных отношений у нас еще сложнее, чем в Европе, несмотря на то, что те мигранты, которые попадают к нам, не столько культурно отчуждены от России, как люди, приезжающие, скажем, в Германию или во Францию. Подавляющее их большинство – это выходцы из республик бывшего СССР. Они все владеют по крайней мере простейшими знаниями русского языка. Политическая среда этих республик не многом отличается от России, а к господствующей в постсоветских странах коррупции мигранты приспособлены еще лучше россиян. Но зато в России межкультурные проблемы возникают не только в связи с притоком иммигрантов, но и в отношениях между российскими гражданами разных национальностей и религий, между жителями разных республик Российской Федерации. Что такое 7 млн мигрантов по сравнению с 20 млн коренных народов России, исторически связанных с исламом? Многолетние исследования показывают, что с середины 1990-х годов наибольший уровень ксенофобии представители этнического большинства проявляют не к мигрантам из других стран, а к своим соотечественникам ‒ гражданам России ряда национальностей республик Северного Кавказа⁷. При этом и социальное недовольство все чаще проявляется в форме этнических и религиозных фобий.

Как решать эти проблемы, российские власти не знают. После самых массовых за всю постсоветскую историю волнений русских националистов у Кремля, на Манежной площади (11 декабря 2010 года) президент Медведев заявил о необходимости признания русской культуры в качестве некоей доминирующей, нормативной, по отношению к которой должны выстроиться все остальные. То есть он поддержал идею монокультурализма. Спустя месяц на заседании президиума Госсовета России, обсуждавшем проблемы межнационального общения (г. Уфа, 15 февраля 2011 года), президент, напротив, пытался реабилитировать слово «мультикультурализм», заметив, что новомодный лозунг о провале политики мультикультурализма неприменим для России. Так какую идею поддерживает российская власть? Последнюю – мультикультурализм ‒ или предпоследнюю ‒ монокультурализм?
Что такое интеркультурализм?

На Западе тоже пока нет общепризнанных новых концепций в сфере межкультурного взаимодействия. На научном рынке конкурируют между собой идеи «культурной свободы», «разделения сфер культуры» и «интеркультурализма». Последняя, на мой взгляд, в наибольшей мере соответствует подходу, заявленному в «Белой книге по межкультурному диалогу» Совета Европы (2009). В этом подходе было выражено стремление видных европейских экспертов по вопросам межкультурного взаимодействия не отменить, а всего лишь видоизменить мультикультурализм, добавив к этой концепции задачу интеграции иммигрантов в принимающее сообщество.

Интеркультурализм неотличим от мультикультурализма в том, что оба подхода исходят из идеи культурного разнообразия мира и отдельных государств. В чем же различия между ними? Мультикультурализм нацелен прежде всего на защиту культурных особенностей и зачастую приводит к культурной замкнутости, тогда как интеркультурализм ориентирован на поиск условий взаимодействия разных культур. Интеркультурализм предполагает наличие общих интересов у граждан разных национальностей и религий, объединяемых общей же гражданской ответственностью за свою страну. Примерно так трактуется интеркультурализм в свежей коллективной монографии брюссельского Центра политических исследований (CEPS), влиятельной организации среди чиновников европейских институтов⁸.

Движение от мультикультурализма к интеркультурализму заметно и на американском континенте, но пока как реальный политический процесс, с участием официальных лиц, развивается лишь в канадской провинции Квебек. Правительственная комиссия этой провинции по социальному контролю (ее еще называют комиссией Бушара – Тэйлора, по фамилиям ее председателей) еще в 2008 году призвала заменить «мультикультурализм», который, по ее мнению, «не подходит Квебеку», новым принципом – «интеркультурализмом»⁹. Как понимать на практике «интеркультурализм», из рекомендаций не совсем ясно. Понятно лишь, что этот принцип подразумевает более тесную интеграцию этнокультурных меньшинств на основе французского культурного субстрата, осуществляемую постепенно путем политики активного поощрения разнообразных взаимодействий между большинством (в Квебеке – франкоязычным) и меньшинствами. Эта политика не предусматривает ассимиляции. Ее цель – консолидация людей, не забывающих о своей особой религии и этническом происхождении, в рамках единой территориально- гражданской общности и культуры жителей Квебека. Однако при этом обязательным считается знание французского языка и уважение квебекских ценностей. Каких? Эти ценности обозначены маловразумительно.

Как будет внедрен интеркультурализм в стране, где мультикультурализм вписан в Конституцию как один из основополагающих ее принципов? Мультикультурализм, в соответствии с Основным Законом Канады, предполагает автономию меньшинств, дающую им право на сохранение собственной этнокультурной идентичности. На этой основе в провинции разгорается серьезнейший политический конфликт. Сторонники сохранения федералистских подходов в Квебеке, и прежде всего Либеральная партия, добиваются включения интеркультурализма в Конституцию Канады вместо мультикультурализма. Умеренные националисты Parti Québécois требуют включения интеркультурализма в Хартию прав и свобод Квебека и, таким образом, противопоставляют региональное законодательство федеральной Конституции Канады. Квебекские ультранационалисты отвергают даже идею интеркультурализма, ратуя фактически за полную ассимиляцию меньшинств (т.е. за монокультурализм), тогда как некоторые партии, защищающие права меньшинств, напротив, настаивают на сохранении мультикультурализма и в Квебеке, и в качестве общего для Канады принципа. В таких условиях премьер Квебека Жан Шарес пытается погасить эту концептуальную «войну» и не допустить перерастания «кризиса идей» в конституционный кризис¹⁰.

Этот, казалось бы, локальный политический пример дает представление о том, сколь непростой может быть судьба интеркультурализма не только в Квебеке, в Канаде, но и вообще в современном мире. Насколько разными могут быть интерпретации этого концепта. Вместе с тем мне представляется очевидным, что доктрина интеркультурализма ныне будет поддерживаться прежде всего всеми умеренными политическими силами, которые выступают против двух крайностей: дезинтеграционного мультикультурализма, с одной стороны, и сверхцентрализованного национализма, шовинизма, требующего ассимиляции меньшинств и монокультурализма, – с другой.

Интернационализм как предтеча интеркультурализма

Важно отметить, что исторически первым и массовым проявлением интеркультурализма был советский интернационализм. Есть очень весомый индикатор практической эффективности этой системы. Известно, что высшим проявлением готовности к межкультурному сотрудничеству является готовность людей к вступлению в брак с представителями другой культуры. Так вот в СССР доля межэтнических браков была в несколько раз выше, чем в Российской империи, и существенно выше, чем в современной России, не говоря уже о других постсоветских государствах, в которых этот показатель неуклонно ежегодно сокращается вот уже 20 лет.

Знаменитые американские фильмы с «хорошими парнями», черным и белым полицейскими, считаются сегодня эталоном толерантности и важнейшим инструментом ее воспитания, но они появились почти на полвека позже советского фильма о любви русской свинарки и дагестанского пастуха («Свинарка и пастух», 1941). Когда между американскими рабочими, приехавшими в конце 1920-х годов на строительство Сталинградского тракторного завода, вспыхнул конфликт на расовой основе, русские рабочие пригласили их на товарищеский суд, и такая форма гражданского урегулирования конфликтов и сегодня могла бы быть эффективной.

Разумеется, в условиях тоталитарного режима, когда все в стране зависело от диктатора, «вождя народов», никакой интернационализм не мог противостоять произволу. Он не защитил многие народы Советского Союза от депортации в 1930‒1940-х годах, а один из первых в мире фильмов, прославляющих дружбу народов («Цирк», 1936), демонстрировался со времени борьбы с космополитизмом и до времен перестройки с купюрами ‒ из него вырезали кадры с песней, исполняемой на еврейском языке артистом Михоэлсом. И все же сегодня, когда интеркультурализм рассматривается как мировая инновация, нельзя забывать, что приоритет в ней у России.

Когда-то основатель Института Кеннана, известный американский дипломат Джордж Фрост Кеннан прогнозировал высокую устойчивость некоторых сторон советской политической системы: «Многие характерные черты советской системы переживут советскую власть, хотя бы уже потому, что все другое, что можно было бы ей противопоставить, было уничтожено. Некоторые же черты советской системы заслуживают того, чтобы они пережили ее, ибо ни одна система, просуществовавшая десятилетия, не может быть лишена отдельных положительных черт. Программа всякого правительства будущей России должна будет учесть тот факт, что в русской жизни был советский период и что этот период оставил ‒ вместе с отрицательным ‒ и свой положительный отпечаток»¹¹. На мой взгляд, интернационализм – эта та политическая доктрина, в которой позитивные элементы перевешивают негативные. Эта доктрина хоть и осваивалась впервые в Советском Союзе, но была выстроена на теоретических основах, позаимствованных из французской модели гражданской нации. В обеих моделях идентификация и консолидация людей должны были выстраиваться не на этнической, а на гражданско-политической основе. В французской модели это была идея народного суверенитета, в советском интернационализме – идея дружбы народов-этносов. Разумеется, «Дружба народов» ‒ это типичный социальный проект или сценарий, разрабатываемый элитой для абстрактных народов. Однако ведь и французская модель, просуществовавшая дольше советской, рождалась как проект во времена Великой французской революции. «И советский, и французский проекты, ‒ отмечает Светлана Лурье, ‒ замышлялись как инструменты построения общества принципиально нового типа, оба были эксплицитно нацелены на решение насущных политических задач, оба отвергали прошлое и выстраивали суверенитет общества на основании отказа от монархической легитимности»¹².

Эти оценки, которые целиком разделяю, принадлежат российскому антропологу, проведшему чрезвычайно любопытное эмпирическое исследование восприятия нынешними российскими гражданами советского интернационализма, точнее его содержательной части ‒ проекта «Дружба народов». Эмпирическое исследование проводилось в Санкт-Петербурге методом глубинного интервью представителей этнических меньшинств (армяне, грузины, дагестанцы, литовцы, немцы, татары, украинцы, финны), живших в условиях Советского Союза и помнящих советскую действительность¹³. Эти исследования дают представление о том варианте доктрины интернационализма, который был осуществлен в советском проекте «Дружба народов».

Этот проект не был ассимиляционным. Подавляющее большинство опрошенных (все кроме украинцев) во времена Советского Союза ощущали свою национальность достаточно четко. Некоторые группы меньшинств в какие-то периоды могли быть вынуждены скрывать или стесняться своей национальности (среди обследованных это были немцы и финны в период, когда СССР воевал с соответствующими странами, и сразу после войны). Можно добавить к ним евреев в период борьбы с так называемым космополитизмом (1948‒1953) как высшего проявления государственного антисиметизма и представителей некоторых народов, подвергшихся депортации. Однако сам проект даже в период наиболее уродливых форм его проявления не предусматривал ассимиляции меньшинств, их растворения в русской среде и в русской культуре. Можно лишь утверждать, что его способность обеспечить культурное самовыражение народов ослабевало по мере нарастания тоталитарно-деспотических черт режима. Так, в 1920-х годах право на создание национальных школ получили меньшинства, не имевшие своих национально-государственных образований. Они же получили право на создание профессиональных театров – польских, армянских, еврейских. Затем, в 1940-е годы, эти права были отняты. К концу существования СССР остался лишь один реликт прошлого разнообразия национальных театров – цыганский театр «Ромэн».

В рамках проекта «Дружба народов» этническая самоидентификация была менее значима, чем политическая и территориальная. Этничность (советские люди называли ее «национальность») рассматривалась как малозначимая ценность. «Какая разница, какой он национальности – лишь бы человек был хороший» ‒ таково было преобладающее и нормативное для советских людей отношение к этничности. Выпячивание этнической принадлежности не одобрялось массовым сознанием. Советское же единство, напротив, поощрялось. При этом термин «советские люди» в бытовом массовом сознании не носил идеологической нагрузки, а чаще всего означал население Советского Союза. В ответах меньшинств, опрошенных Лурье, понятие «дружба народов» за очень редким исключением также не воспринималось как идеологическая категория. Оно не считалось и порождением социализма. «Еще в школе я задумывался, что такое пионерия, комсомолия. И кроме бессмыслицы ничего не видел. А вот дружба народов была реальной» (грузин, 47 лет)¹⁴.

Доктрина интернационализма, задумывавшаяся как проект, сценарий, в действительности во многом превращалась в самоорганизующийся процесс. Некоторые опрошенные отметили, что от холода тоталитарного режима они хотели спрятаться в теплоте дружбы народов. «Многонациональное государство имело одни преимущества. Это как перчатка и варежка ‒ где пальчикам теплее?» (украинка, 59 лет). При этом ценность дружбы народов подчеркивали представители и тех народов, которые больше многих других пострадали от советского режима, например, немцы, финны, литовцы: «Общаться с простыми людьми было легко и просто. Коммунисты ‒ это одно, а простой народ, коллеги, ‒ это совсем другое» (немец, 59 лет). «Если и были недостатки, то на уровне руководства, мы простые люди, и нам жилось хорошо» (финка, 65 лет)¹⁵. «Может быть, это было искусственное общество. Компромиссов было много, но и лучшего на сегодня нет» (литовец, 55 лет).

Однако интернационализм был не только в СССР. Очень интересен югославский опыт интернационализма. Он был менее идеологизирован и практически не имел классового подтекста. В югославском варианте не было идеи мировой революции как некоей цели, ради которой создавался советский интернационализм. Я недавно приехал из Загреба, столицы Хорватии, которая боролась больше других с сербским интернационализмом, а сегодня представители молодежи, с которыми я встречался в Академии политических исследований, говорили мне: «А мы думаем, как бы в Хорватии уже для нашей национальной страны сегодня применить идеи интернационализма или интеркультурализма». Ничто не объединяет столь фундаментально и глубоко, как идея взаимной ответственности.

Возможен ли интеркультурализм в современной России?

Не является ли новое хорошо забытым старым? Возможно ли сконструировать политику интеркультурализма на гражданской основе в современной России? Приживутся ли здесь ныне идеи взаимодействия, взаимопомощи и взаимной ответственности?

Мой ответ на все эти вопросы в принципе, т.е. в длительной исторической перспективе, позитивный. Я не вижу неустранимых преград для объединения представителей разных народов на основе общегражданских целей. Но только в принципе! В конкретных же условиях нынешней России пока идут противоположные процессы. Вместо гражданской интеграции нарастает атомизация общества. Люди все больше и больше ощущают себя придатком некой политической машины, от которого ничего в стране не зависит. И у россиян усиливается политическая апатия, растет недоверие не только к власти, но и друг к другу, увеличиваются масштабы взаимных негативных ожиданий. И это, на мой взгляд, центральная проблема, которая мешает сегодня появлению интеркультурализма.

Пока и российская власть не проявляет заинтересованности в развитии интуркультурализма или понимания его целесообразности. Я имел возможность докладывать эту концепцию Дмитрию Медведеву на заседании Совета при президенте РФ по развитию гражданского общества и правам человека в Нальчике (5 июля 2011 года). И мой вопрос оказался единственным из включенных в доклады, по отношению к которому президент никак не проявил свою позицию¹⁶. Пока трудно представить себе, что власть или общество в ближайшее время будет инициировать формирование политики интеркультурализма. Тем не менее само представление о том, что страна может двигаться от мультикультурализма плохого, дезинтеграционного к мультикультурализму хорошему ‒ интеркультурному, интеграционному, мне кажется, требует анализа и научного подтверждения, а дальше мы будем думать о том, как реализовать эту возможность.