ЧЕСЛАВ МИЛОШ

СВИДЕТЕЛЬСТВО ПОЭЗИИ
Шесть лекций о недугах нашего века

I. Начиная от моей Европы

Я удостоин большой чести и высоко ценю привилегию выступления с кафедры имени Чарльза Элиота Нортона. Учитывая, однако, что это кафедра поэзии, я приступаю к этим лекциям с беспокойством. В нашем столетии о поэзии написано огромное количество ученых книг, находящих, по крайней мере, в странах Запада, больше читателей, чем сама поэзия, что не является добрым знаком, но объясняется как интеллигентностью их авторов, так и пылкостью, с которой они принимают новые, сегодня окруженные всеобщим уважением, научные дисциплины. Поэту, вздумавшему соревноваться с этими горами эрудиции, пришлось бы делать вид, что его самопознание превышает допустимый уровень. Говоря откровенно, всю жизнь я находился во власти даймониона, и каким образом возникли продиктованные им стихи, не очень понимаю. По этой же причине, в течение долгого времени преподавая в Беркли славянские литературы, я ограничивался историей литературы, стараясь не касаться поэтики. Однако, есть нечто, что утешает меня и, полагаю, оправдывает мое присутствие на кафедре поэзии в Гарварде. Я имею в виду тот уголок Европы, в котором я сформировался и которому остался верен, продолжая писать исключительно на языке моего детства.

ХХ век, может быть, более многоликий и многообразный, чем какой-либо другой, меняется в зависимости от точки, в том числе точки географической, из которой мы на него смотрим. Мой уголок Европы, ввиду происходивших там необычайных и смертоносных событий, метафорой которых, кажется, могут быть лишь внезапные землетрясения, дает возможность особой перспективы, вследствие чего все, кто оттуда родом, оценивают поэзию нашего века несколько иначе, чем большинство моих слушателей, ища в ней свидетеля и участника великих изменений, через которые проходит человечество.

И отдельный человек, и человеческие сообщества постоянно открывают новые измерения, недоступные иначе, чем путем непосредственного опыта. Так обстоит дело и с историческим измерением, которое мы познаем без нашей воли и даже вопреки нашей воле, начиная не с книг, но вследствие опыта прочитывая книги иначе, заново. Под опытом я понимаю не только непосредственное познание натиска Истории в виде огня, падающего с неба, вторжения чуждых войск, разрушенных городов и т.д. Историзм может проявляться также в особенностях архитектуры, в формировании пейзажа, в деревьях, как, например, в тех дубах вблизи места, где я родился, которые помнят моих языческих предков. Хотя правда и в том, что только осознание опасностей, подстерегающих то, что мы любим, позволяет постичь меру времени, и в каждой вещи, видимой и осязаемой нами, чувствовать присутствие минувших поколений.

Я родился и вырос на самой границе Рима и Византии. Возможно ли – слышу я вопрос – вспоминать сегодня о столь давних, уже лишь символических державах? И все же это разделение просуществовало века, определяя линию, хотя и не всегда на карте, между областью римского католицизма и областью православия. В течение веков Европа поддерживала это давнее разделение и была подчинена закону оси север-юг. На моей стороне все шло из Рима: латынь как язык Церкви и литературы, средневековые богословские споры, латинская поэзия как образец для поэтов Ренессанса, белые соборы, построенные в стиле барокко. К югу, в сторону Италии, были обращены также мечты почитателей искусств и наук. Это не абстрактные вопросы теперь, когда, как здесь, я пытаюсь сказать нечто осмысленное о поэзии. Если одной из моих тем будут удивительные судьбы религиозного воображения в этом столетии, а также поэзии с момента, когда она стала приобретать черты суррогата религии, то потому, что в школе в течение многих лет я изучал историю католической Церкви и догматики по толстым учебникам, нынче повсюду заброшенным, и я вовсе не уверен в том, что те учебники, которые используются в духовных семинариях сегодня, являются столь же обстоятельными. Так и тема, к которой я буду здесь возвращаться, тема классицизма – а у меня к нему отношение неоднозначное – здесь и восхищение, и неприятие – не лишена связи с Горацием, Вергилием и Овидием, чьи произведения мы читали и переводили в классе. При моей жизни латынь исчезла из литургии Церкви и из школьных программ, что должно было наступить вследствие постепенного ослабления оси север-юг. Однако было бы преждевременно отсылать Рим и Византию в безвозвратное прошлое, если их наследие постоянно приобретает новые формы, которые порой трудно назвать.

Несомненно, ощущение угрозы с Востока появилось у меня довольно рано и, разумеется, оно не было ощущением угрозы со стороны восточного христианства, скорее, со стороны того, что возникло в результате его поражения. Закон оси север-юг действовал не только в случае обращения Римом варварских народов, но также на огромных территориях, которые позаимствовали религию из Византии. Религию, но не язык Церкви. Русский историк Георгий Федотов источник всех несчастий России усматривал в факте, что этим языком стало славянское наречие, а не греческий, который мог представлять на Востоке эквивалент универсальной латыни. Россия надолго осталась изолированной, пока, наконец, западные идеи, открытые слишком поздно и неожиданно, не приобрели в ней чудовищную форму. В Польше, выигравшей войну с революционной Россией в 1920 году и благодаря этому до 1939 года сумевшей сохранить независимость, ощущение угрозы было слишком элементарным, чтобы пришлось искать более глубокие исторические основания, тем не менее мое с детства знание русского языка и некоторые “восточные” черты во мне самом постепенно привели меня к раздумьям над русским мессианизмом и его священным городом Москвой, получившим название Третьего Рима, что не осталось без последствий. Так что мой интерес к Достоевскому, имя которого я не раз буду здесь упоминать, является в значительной степени просто следствием географии.

Язык польских поэтов XVI века, как и язык тогдашних Библий, и католических, и протестантских, более близок к сегодняшнему польскому языку, чем язык Faerie Queene к сегодняшнему английскому, то есть, возможно, он более близок как некий тон и некое восприятие. Это значит, что польский поэт устанавливает более непосредственную связь со своими учителями поэтического ремесла и чувствует себя в XVI веке по-свойски. Но самый выдающийся из этих поэтов, Ян Кохановский, родившийся на пару десятилетий раньше Эдмунда Спенсера, был двуязычным. Он написал много стихотворений по-латыни, а среди его польских стихов значительную часть составляют переложения Горация. Так что постоянно должен повторяться, по крайней мере, у меня, этот очень профессиональный вопрос: что делать сегодняшнему поэту с классицизмом?

Если, пользуясь понятием оси север-юг, я могу, как надеюсь, найти понимание у слушателей, то подозреваю, что другое понятие, оси восток-запад, слишком далеко заходит в область экзотики, хотя оно не чуждо читателям Войны и мира, герои которой, высокообразованные русские, охотно говорят между собой по-французски. В XVIII веке французский становится вторым, после латыни, универсальным языком Европы, на этот раз включая в сферу своего влияния и Россию. В восточных и центрально-европейских провинциальных столицах создается миф Парижа, столицы мира. Быть может, глаза набожных католиков по-прежнему обращаются к Риму, столице папства. Но просвещенные, светские, гоняющиеся за модой, они хотят узнать, что нового произошло в парижских интеллектуальных салонах. Франция последовательно экспортирует своих философов, свою революцию, наполеоновскую войну, свой роман, наконец, переворот в поэзии и в живописи: символизм, кубизм, фовизм, сюрреализм. Теперь уже кажется, что этот период завершен или приближается к концу, если учесть, что подобно тому, как из литургии и школ исчезла латынь, все меньше молодых жителей Европы считают уместным, хотя бы из снобистских соображений, учить французский язык. Однако, современную поэзию многих европейских стран можно понять лишь помня о сплаве двух металлов – один был местным, другой импортирован из Парижа.

Литературная карта Европы, какой она представлялась до недавнего времени Западу, включала многочисленные белые пятна. На ней существуют Англия, Франция, Германия, Италия, но Иберийский полуостров – лишь в виде слабого контура, Голландия, Бельгия, Скандинавия оставались чем-то неопределенным, тогда как к востоку от Германии на белом фоне могла бы фигурировать надпись Ubi leones, и эта область обитания лесных зверей означала как Прагу (упоминаемую иногда только по случаю Кафки), так и Варшаву, Будапешт или Белград. И только дальше к востоку появлялась на карте Москва. Представления культурной элиты, несомненно, имеют также политическое значение, оказывая влияние на решения элиты правящей, которая при заключении договоров в Ялте легко списала на потери сто миллионов европейцев. Быть может, тогда окончательно лопнула ось восток-запад, а парижские интеллектуалы, привыкшие к тому, что над Вислой, Днепром и Дунаем их идеями и книгами восхищались, как универсальными, были обречены на партикуляризм, ища компенсации за океаном, где, однако, путанность их мышления и стиля даже в университетах нашла не слишком много сторонников.

Во времена моей молодости адепт поэзии родом с территорий, обозначенных на карте как белые пятна, должен был пройти более или менее длительную стажировку в Париже. Так случилось и со мной, что, впрочем, не было лишено семейных коннотаций, если учесть, что Оскар Милош, мой, хотя и далекий, родственник, с детства воспитывавшийся во Франции, был французским поэтом.

Впервые оказавшись в Париже очень молодым человеком, я мог затем неоднократно удивляться контрасту между радикальными переменами, которые происходили во мне самом и в странах к востоку от Германии, и великолепным постоянством и непрерывностью в жизни La Ville Lumière. Полвека спустя я написал об этом стихотворение, которое яснее, чем эта моя проза, объясняет то, что я только что сказал.

RUE DESCARTES

Минуя улицу Декарта,

Я спускался к Сене, молодой варвар в пути,

Смущенный прибытием в столицу мира.
Много нас было, из Ясс и Колошвара, Вильно и Бухареста,

Сайгона и Марракеша

Стыдливо помнящих домашние традиции,

О которых не надлежало здесь говорить никому:

Вызов прислуги хлопком, подбегают девки босые,

С заклинаньями пищи раздача,

Хоровые молебны, совершаемые челядью и господами.
Позади я оставил сумрачные уезды.

Я вступал в универсальное, с восхищеньем и жаждой.

Потом многие из Ясс и Колошвара, или Сайгона, или из Марракеша

Были убиты, ибо хотели порушить домашние традиции.

Затем их коллеги завоевывали власть,

Чтоб убивать во имя прекрасных универсальных идей.

Тем временем, верный своей природе, все так же вел себя город,

В темноте откликаясь гортанным смехом,

Выпекая длинные хлебы и в глиняные кружки наливая вино,

Рыбу, лимон и чеснок покупая на рынках,

Равнодушный к позору и чести, и к величию, и к славе,
Ибо все это уже было и превратилось

В памятники, представляющие неизвестно кого,

В едва слышимые арии или обороты речи.
Вновь опираю локти о шершавый гранит набережной,

Словно вернулся из странствия по подземным краям

И в свете увидел вдруг крутящееся колесо времен года
Там, где пали империи и умерли те, кто жил.

И нет уже здесь и нигде столицы мира,

И всем традициям свергнутым вернули их доброе имя.

И знаю уже, что время людских поколений не похоже на время

Земли.

А из тяжких моих грехов один как сейчас помню:

Как, проходя однажды тропинкой лесной над потоком,

Я сбросил большой камень на водяного ужа, свернувшегося в траве.

И что в жизни случилось со мною, было заслуженной карой,

Которая неизбежно настигнет нарушившего запрет.

1980
Универсальные идеи давно утратили вкус для нас, выходцев из Вильно, Варшавы или Будапешта, но это не означает, что они утратили вкус повсюду. Молодые каннибалы, убивающие во имя незыблемых принципов население Камбоджи, были воспитанниками Сорбонны и просто старались воплотить в жизнь то, что вычитали у философов. Поскольку мы собственными глазами видели, к чему приводит нарушение, во имя доктрины, традиций, то есть всего того, что нарастает постепенно, органично в течение веков, мы могли только с ужасом думать об абсурде, в который впутывается человеческий разум, равнодушный к повторяемости своих ошибок.

В стихотворении, которое я прочитал, есть несколько тем. В основном своем слое оно является исповедью, признанием в совершении тяжкого греха. Не потому, что убивать или ранить любое живое существо это зло. Я родом из Литвы, а там водяной уж считается созданием священным. Ему выставляли молоко в мисочке у порога крестьянской избы. Он ассоциировался с плодородием, плодородием земли, плодовитостью семьи, и его любило солнце. “Не оставляй мертвого водяного ужа на поле, похорони его. Видя мертвого ужа, солнце будет плакать”.

Без сомнения, студент усердно пишущий в Париже упражнения по французскому, читающий Поля Валери, не должен был иметь много общего с культом ужей. И все же эта суеверная сторона моей натуры была и осталась более сильной, чем универсальные идеи, во всяком случае, на том уровне, на котором рождается поэзия. И хотя римский католицизм навсегда укрепил во мне чувство греха, может быть, более сильным оказалось другое, более примитивное, языческое чувство вины.

Я вовсе не намерен преувеличивать, подчеркивая эту провинциальную экзотику. Одной из наиболее удивительных закономерностей, какие должен признать историк литературы и искусства, является глубокое родство между людьми, живущими в одно и то же время, притом, в отдаленных друг от друга странах. Я бы пошел дальше, таинственной субстанции времени приписав подобие данного момента в цивилизациях, не сообщающихся между собой. Можно счесть это утверждение преувеличением, поэтому ограничусь только Европой. Там печать общего стиля объединяет поэтов, пишущих в одно и то же время на разных языках, что объясняет трудноуловимый осмос, взаимопроникновение, не только непосредственное заимствование. Хотя, например, на рубеже XVI и XVII веков француз мог читать стихотворение о развалинах Рима, подписанное именем Иоахим дю Белле, поляк знал это же стихотворение, как произведение Миколая Семпа-Сажиньского, испанец как произведение Франциска де Кеведо, тогда как истинным, беззастенчиво переделываемым, автором его являлся малоизвестный латинский гуманист Янус Виталис из Палермо. С увеличением скорости обмена взаимопроникновение и взаимное заимствование для поэтов ХХ века стало чем-то очевидным, так что Варшава или Будапешт, или мой Вильно, совсем не выпадали из общего оборота. Более того, литературный Нью-Йорк одна тысяча девятьсот тридцатых годов, с его левизной, марксизмом и “литературой для масс”, верно повторял основные тревоги людей, пишущих в моей провинции. Впрочем, этот литературный Нью-Йорк состоял преимущественно из пришельцев из восточной и центральной Европы.

В наше время нередко можно было услышать утверждение, что поэзия является палимпсестом, который, если его точно прочесть, дает свидетельство своей эпохе. Это утверждение, однако, верно при условии, что не будет понято так, как его хотели бы понять различные школы социологии и социологии литературы. Пройдя через чистилище общественных доктрин, я слишком хорошо знаю их бесплодность, чтобы здесь к ним возвращаться, хотя мне случалось сталкиваться с их необычайно тонким – и забавным – применением, вроде того спора в кругах польского авангарда двадцатых годов о том, какая рифма является социалистической. Не сомневаюсь, однако, что потомки будут нас читать, пытаясь понять, чем был двадцатый век, точно так же, как мы многое узнаем о девятнадцатом веке из стихов Рембо и прозы Флобера.

Разумеется, я размышляю о том, какое свидетельство ХХ веку оставит поэзия, хотя знаю, что наши суждения, нас, погруженных в этот век, заранее следует признать сомнительными. Позволю себе приблизиться к этой теме весьма общим образом, начиная с оперы Моцарта Волшебная флейта и фильма Бергмана под тем же названием, фильма, который, пожалуй, как никакой другой, показывает, чего может достичь хорошее искусство кино. Сегодня это искусство, несмотря на техническое совершенство, очень часто по коммерческим соображениям служит опошлению человека. Волшебная флейта вводит нас в атмосферу радикально отличную от той, в какой выпало жить мне и моим современникам, и сам этот контраст между аурой конца восемнадцатого века и аурой нашего времени поучителен.

Либретто оперы Моцарта касается вопросов борьбы между тьмой обскурантизма и светом разума, причем, то, что сакрально, и то, что разумно, не разделено, ибо святилище, или масонская ложа, придает сакральные черты человеческому разуму в поисках мудрости. Впрочем, мудрость понимается по разному, о чем свидетельствуют множащиеся в восемнадцатом веке “мистические ложи”, о которых так убедительно говорит уже классическое произведение Огюста Виатта Les sources occultes du romantisme. В святилище можно попасть после прохождения очередных испытаний и посвящений. Те, кто не поддались предательскому обаянию Ночи, окажутся среди немногочисленных избранных, объединенных общим намерением и общим знанием о том, как обеспечить человечеству счастье. Заметим, что опера Волшебная флейта была поставлена в Вене в 1791 году, году принятия в Варшаве составленной масонами Конституции 3 мая, одного из многих отростков французского 1789 года.

Люди того времени, кажется, дышат доверием и надеждой, как и верой в наступающий новый век человечества, для некоторых равнозначный тысячелетию. Многие из них лишатся жизни на гильотине. Другие пойдут за Наполеоном, переживая в дальнейшем его поражение как конец – надолго – надежды. Еще другие будут составлять программы утопического социализма. Всех их, однако, объединяет обновленная и ставшая светской идея средневекового монаха Иоахима де Фьоре, который историю делил на три большие эпохи: эпоху Отца, эпоху Сына и эпоху Духа, которая только должна наступить.

Чем было явление, называемое романтизмом, до сих пор не ясно, тем более, что период этот в Англии и на континенте не означает одного и того же, более того, в отдельных европейских странах он означает разные вещи. Романтическая поэзия является самой сердцевиной польской литературы, а я вырос и учился в городе Вильно, именно там, где, пожалуй, неслучайно, если принять во внимание особенный характер этой столицы Литвы, зародился польский романтизм. Во времена моей молодости это по-прежнему был город костелов и масонских лож, а коляска Наполеона, который оказался здесь во время похода на Москву, отъехала только вчера. Мои старшие университетские коллеги – старшие на сто лет – основывали там тайные организаци посвященных, такие как в Волшебной флейте Моцарта. Один из них стал самым важным польским поэтом и, конечно, я считаю себя его учеником.

Я оказался здесь, на кафедре поэзии, придя со стороны белых пятен на карте, и потому, называя имя: Адам Мицкевич, не могу рассчитывать ни на какие ассоциации у слушателей, так как это имя им незнакомо. Если бы я назвал Пушкина, было бы иначе. Но величие Пушкина принимается в кредит, так как переводы не дают о нем никакого понятия; слава его просто воспользовалась известностью великой русской прозы. Его польский ровесник Адам Мицкевич столь же непереводим. Его стих как бы заключает в себе всю историю польского стиха, который вначале формировался латинским классицизмом, а затем французским классицизмом Просвещения. Впрочем, не только техника поэтического ремесла приблизила Мицкевича к Просвещению. Философия Les Lumières и отрицается, и принимается как принципиальный оптимизм по отношению к будущему, милленаристская вера в эпоху Духа. Что, кажется, является чертой, повсюду связывающей Век Разума с первой половиной девятнадцатого века, или Веком Вдохновений. И даже такой поэт, как Уильям Блейк, столь недружелюбный по отношению к рационализму философов, ибо он сознавал его последствия и отвергал его намного радикальней, чем его романтические современники, не может быть понят, если обойти молчанием его пророчества о победе человека в борьбе с Ночью, Холодом и призрачным Эго.

На пограничье Рима и Византии, в польской поэзии поселилась неисправимая надежда, которую не сумели искоренить никакие исторические поражения. Она загадочна и только на первый взгляд датируется временем, когда Моцарт писал Волшебную флейту, то есть веком романтических порывов, в сущности, ее корни уходят на несколько веков назад. Кажется, она опирается на глубокую веру в принципиальную доброту мира, такого, каким он вышел из-под руки Бога, на буколическое наследие обитателей деревни.

Главным произведением польской литературы является эпическая поэма, странная, если принять во внимание, что’ является ее предметом. Пан Тадеуш Мицкевича, поэма, написанная в Париже в 1832-1834 годах политическим эмигрантом. Действие происходит в литовской провинции; поэма прославляет прелести сбора грибов и хорошего приготовления кофе, описывает охоту и пиры, говорит с обожанием о деревьях как о персонах, придает особый смысл восходам и закатам солнца, уподобляемым поднятию и опусканию занавеса в безмятежном и комическом театре кукол. Удивительно, что эта поэма, единственное в своем роде достижение в мировой поэзии, остается настольной книгой каждого польского поэта, и я не исключаю того, что она ответственна за содержание моего доклада.

Разумеется, я говорю об оси прошлое-будущее. Судьбы поэзии меняются в зависимости от того, является ли такое произведение, как, например, Ода к радости Шиллера-Бетховена, возможным. Для того, чтобы оно было возможным, необходимо какое-то принципиальное доверие, ощущение широкого пространства и перед отдельным человеком, и перед родом человеческим.

Как это случилось, что быть поэтом в двадцатом веке значит приобрести опыт во всяких разновидностях пессимизма, сарказма, горечи, сомнения? В этом отношении нет большой разницы между годами моей молодости и нынешним моментом, когда столетие подходит к концу. Быть может, то, что составляет специфику последних десятилетий, это распространение негативных позиций, так что в этом отношении поэтов догнал обыкновенный человек улицы. Будучи молодым человеком, я испытывал ощущение полного абсурда всего того, что происходило на нашей планете, кошмара, который не мог кончиться добром и действительно получил свое слишком явное выражение в колючей проволоке концентрационных лагерей и газовых камерах. Воспитанный на польских романтиках, я, разумеется, искал причины этого контраста между их открытым будущим и нашим будущим, ведущим лишь к катастрофе. Сегодня я думаю, что предугадываемые апокалипсисы могут отличаться, но существенны не названия, даваемые беспокойству, а особое состояние умов, которое выискивает причины для отчаяния, добавляемые как бы ex post.

На минуту позволю себе обратиться к американским примерам. В стране, отцы-основатели которой были сторонниками философии Просвещения, не был аномалией Уолт Уитмен. Будущее у него открыто так, как было в Век Разума и в Век Вдохновений. Но спустя пару десятков лет после его смерти все меняется. Поэты экс-патрианты ненавидят настоящее и будущее, обращают взгляд в прошлое. Трудно углядеть какое-либо завтра в The Waste Land Т.С. Элиота, а где нет завтра, туда должна вступить моралистика. Cantos его друга Эзры Паунда, благодаря умственному хаосу, свидетельством которого они являются, уже содержат в себе реакционный политический выбор. Добровольный изгнанник на берегу Тихого океана Робинсон Джефферс, враждебно настроенный по отношению к обществу, создает свое видение героического “антигуманизма”, в котором нет места измерению будущего. Он говорит:

Также заметим

Как быстро цивилизация вырождается и ветшает; ее

лучшие черты, дар предвиденья, человечность,

бескорыстное

Уважение к истине, умирают рано; самое худшее

наступает потом.

(Тегеран, из книги: Двойной топор)
Мотивированный совершенно иначе – я бы сказал, как раз наоборот – Howl Аллена Гинсберга представляет собой удивительное завершение уитменовского стиха, который славил открытое будущее. На этот раз это отчаяние из-за того, что человек заперт в дурной цивилизации, в ловушке без выхода.

Очень трудно отделить сам факт утраты надежды от причин этого, либо приводимых самими авторами, либо угадываемых критикой. Предполагаю, что этот факт не является иллюзией, и пока что воздержусь от его интерпретации. Поэтому также я привожу одновременно примеры, которые, на первый взгляд, помимо мрачного колорита не имеют между собой много общего.

Я слышу возражения, и они есть и во мне самом. Ведь это век надежды, во имя нее умирали, во имя нее несли смерть, и она приобрела форму революции, имеющей целью заменить враждебную власть денег монополией и плановым хозяйством государства. Вертикальное направление, когда человек обращал глаза к небу, постепенно в течение последних столетий было заменено направлением горизонтальным, то есть воображение человека, всегда являющееся пространственным, на место “над” поставило “перед”, в пространственно понятом времени, и это “перед” как цель было названо в марксизме. Русская революция повсюду пробудила большую энергию и большие ожидания. Особенно восприимчивыми к обещаниям нового мира и нового человека оказались ученые, художники и литераторы, и потому их надежду ожидали тяжелые испытания. Гражданская война в Испании во всей остроте поставила перед ними дилемму: если ты против фашизма, то должен быть с нами. Если ты с нами, одобряй тоталитарный террор. Дилемма эта повторялась неоднократно вплоть до сегодняшнего дня. В течение долгого времени живя в Париже, я мог наблюдать у моих французских коллег по кисти или по перу отчаянные попытки сохранить веру в скорое осуществление целей Истории, вопреки очевидным фактам.

Следовательно, все это свидетельствует о неистребимой надежде? Да, но поэзия является свидетелем более достоверным, чем публицистика, и если что-то не подтверждается на ее, более глубоком, уровне, то можно высказать опасение, что оно не подлинно. Взгляды творцов, как известно, не являются достаточным ключом к их произведениям. Порой они даже остаются в противоречии со своими произведениями. Что же с того, что так много творцов в нашем столетии высказывалось в пользу революции, если человек в их творчестве представал не как заслуживающий достойного изменения, а скорее как клоп, как называется одна из пьес Маяковского. Этот черный образ оправдывали, ссылаясь на первую и главную задачу, какой является критика капитализма. Однако же, например, у Бертольта Брехта язвительность и презрение так сильно представляют саму сердцевину его пьес, что ясное сознание, которое якобы способен обрести человек, напоминает гипотетическое спасение у некоторых христианских авторов, на самом деле любующихся описаниями греха.

Можно сказать, что бесчеловечность жизни в условиях рыночной экономики ответственна за мрачный образ человека в литературе и искусстве. Ведь Бертольт Брехт все же остается прежде всего писателем Веймарской республики, из которой вылупился гитлеризм, подобно тому, как в живописи Георг Грош остается ее портретистом. Но с 1917 года прошло уже достаточно много времени, чтобы мы могли обнаружить немного оптимизма в поэзии стран, называемых социалистическими. Так как взгляды поэтов зачастую не совпадают с тем, что выходит из-под их пера, риторика иногда считается поэзией, временно заменяя ее. После революции в России Маяковский пишет гигантскую риторику, достойную изумления. Однако, правда живет не в ней, а в произносимых тихим голосом стихах Осипа Мандельштама и Анны Ахматовой, которая в дореволюционной России нашла подтверждение наихудшим предчувствиям Достоевского. Ведь она писала, что “Омский каторжанин все понял и на всем поставил крест”. Поэзия стран, оказавшихся в советской орбите в результате второй мировой войны, также ни в чем не подтверждает радостных обещаний. Как раз наоборот, поэзия, например, в Польше довела иронию и сарказм до высокой степени дистилляции, хотя парадоксально это поэзия бунтующая и потому живая.

Таким образом, мне кажется, что мы не ошибемся, слыша в поэзии нашего столетия прежде всего минорную тональность. Подозреваю, что поэт, который писал бы в другой тональности, был бы признан несовременным и обвинен в том, что живет в раю дураков. Однако, одно дело пребывать в чистилище сомнения, и совсем другое – это место любить. Некоторые состояния духа не нормальны в том смысле, что обращаются против совсем не иллюзорных законов человеческой природы. Человек не может чувствовать себя хорошо, если сознает, что ему нельзя двигаться вперед по прямой линии, ибо повсюду он натыкается на стену, вынуждающую его свернуть в сторону и вернуться в точку, в которой он начал свое движение, то есть к хождению по кругу. Однако, уже осознавая то, что поэзия двадцатого века свидетельствует о серьезных нарушениях в восприятии мира, мы делаем первый шаг к автотерапии.

Иными словами, речь идет об установлении дистанции по отношению к некоторым позициям, слишком широко распространенным в нашем столетии, об акте недоверия по отношению к привычкам, которых уже не замечают. Если сегодня охотно исследуют языковые структуры, присущие какому-то минувшему историческому периоду, стараясь показать, в какой большой степени они предопределяют весь тогдашний способ мышления, то ничто не препятствует тому, чтобы мы с подозрением отнеслись и к нашему столетию. Причины подавленности, приводимые поэтами, должны быть как бы взяты в скобки, по крайней мере, до момента, когда их можно будет отметить вместе с другими причинами, упоминаемыми реже. Поскольку я упомянул об автотерапии, стоит добавить, что ничто не гарантирует успешного результата размышлений над пессимизмом, то есть может оказаться, что мы сочтем его, по крайней мере, в какой-то степени, оправданным.

Можно рискнуть, сделав предположение, что мрачность в поэзии нашего столетия нарастала постепенно и что, ища ее истинные причины, надо обратиться вспять, к девятнадцатому веку. Сегодняшний поэт отдает себе отчет в том, что современная поэзия имеет свою собственную историю, своих родоначальников, героев и мучеников. Не является простым стечением обстоятельств то, что Бодлер, Рембо и Малларме были французами, так как рождение этой поэзии приходится на время, когда французский по-прежнему являлся языком европейской культуры. Новая поэзия рождается из глубокого конфликта внутри этой культуры, из столкновения и крайне отличающихся философий, и образов жизни. С 1848 годом кончается Век Вдохновений и начинается Век Прогресса. Это время победоносного научного мировоззрения, радостно принимаемых новых изобретений, триумфального шествия техники. Но уже существует подполье и подполье знает, что червь таится в прекрасном яблоке. Голосом подполья являются Достоевский и Ницше, который предсказывает наступление того, что он называл “европейским нигилизмом”. В поэзии богема провозглашает свое несогласие, стараясь противопоставить обычным смертным, или мещанам, другую, собственную шкалу ценностей, даже другую одежду, деля людей на избранных, заслуживающих доступа к таинствам искусства, и обыкновенных едоков хлеба. Что тут существенно, так это ясно сформулированное французскими символистами убеждение в том, что шкала ценностей, которой придерживаются хорошо мыслящие граждане, уже мертва, что ее фундамент, религия – выдолблена изнутри и что искусство перенимает ее функцию как единственное место сакрального. Символисты пришли к замыслу стиха как автономного, самодостаточного целого, уже не рассказывающего о мире, но существующего в м е с т о мира.

Поэзия двадцатого века унаследовала принципиальный спор богемы с bourgeois, филистером, и об этом не следует забывать. Это было не наилучшим приготовлением к встрече с действительностью, которая становилась все громадней, осязаемая, с каждым десятилетием все более грозная и все более ускользающая от разума. Наследие богемы дает возможность объяснить некоторые черты современной и постсовременной поэзии, так отличающейся от той, которую писали во имя великой надежды. Но этим я займусь в следующих лекциях.

ПРИМЕЧАНИЯ

к стр.1
преподавая в Беркли славянские литературы – автор был профессором Калифорнийского Университета в Беркли в 1960-1978 годах.

к стр. 2
на самой границе Рима и Византии – символическая граница католицизма и православия. Византия – определение, используемое по отношению к восточной части римской империи, процесс преобразования которой в отдельный государственный организм начался в III веке, а закончился в 476 году, после подения западной части. В VII веке были проведены политические и культурные реформы, порывающие с традициями римской государственности (в частности, бывшую официальным языком латынь заменил греческий, в административной организации и придворном церемониале обозначилось сильное ориентальное влияние). В 998 году в сфере политического и религиозного влияния Византии оказалась также Русь, западная граница которой стала северо-западной границей империи.
с Горацием, Вергилием и Овидием, чьи произведения мы читали и переводили в классе – о своем образовании в области латинского языка и литературы Чеслав Милош подробно пишет в Родной Европе, в главе Католическое воспитание (Краков 2001, стр. 82-105).
латынь исчезла из литургии Церкви – решение о введении в литургию родного языка принял II Ватиканский собор. Детально эту проблему регулирует Конституция о Священной Литургии.
к стр. 3
Георгий Федотов – Георгий Федотов (1886-1951), историк, выпускник университета в Санкт-Петербурге, где в дальнейшем преподавал историю. Член Российской Социал-Демократической Рабочей Партии России, с 1925 года пребывавший в эмиграции. В 1926-1929 преподавал в Париже историю западной церкви. С 1943 года пребывал в США. Является автором, в частности, The Russian Church since the Revolution (1928)? The Russian Religious Mind (1946) и The Treasure of Russian Spirituality (1948).
русский мессианизм – религиозно-политическая концепция, имевшая свое начало во взглядах, провозглашаемых в XVI веке монахом Филотеем. Согласно его воззрениям, от прихода и триумфа Антихриста человечество спасали Рим, а затем Новый Рим, то есть Константинополь. Однако, этот последний отступил от истинной веры, заключив союз с католиками. Спасительную миссию продолжил Третий Рим – Москва. Ему предстоит беречь истинное учение Христа вплоть до Его второго прихода. Эта убежденность в особой миссии русского народа, русской государственности, культуры и религии сильно обозначилась во второй половине XIX века в мессианских концепциях русских славянофилов и панславистов.
мой интерес к Достоевскому – Чеслав Милош, будучи профессором на факультете славистики Калифорнийского университета в Беркли, в течение многих лет читал лекции о творчестве Федора Достоевского, которому посвятил, в частности, эссе Бесы (“Культура” 1976, № 12), перепечатанное в книге Сад наук, эссе Сведенборг и Достоевский (“Гуманитарные Ежегодники” 1976, вып.1) и Достоевский и Сартр (“Культура” 1978, № 1/2), позднее включенные в книгу Начиная от моих улиц, а также обширные фрагменты Земли Ульро и статью в Азбуке.
язык тогдашних Библий, и католических, и протестантских – речь идет, прежде всего, о наиболее популярных в то время переводах Библии на польский язык: католическом, обнародованном в 1599 году, авторства ксендза Якуба Вуека, и протестантском, или так называемой гданьской Библии, переведенной Даниэлем Миколаевским, опубликованной в 1632 году, текст которой признан каноническим тремя протестантскими Церквями: лютеранской, кальвинистской и братьев чешских (название гданьская Библия происходит от места издания). Чеслав Милош пишет в Земле Ульро: “Если бы меня спросили, откуда родом моя поэзия, я бы ответил, что из детства, а следовательно, из коляд, из литургии майских вечерних богослужений – как и из гданьской Библии, единственной доступной тогда” (Краков 2000, стр. 271).
Faerie Queene – Королева фей – поэма-панегирик, написанная в честь королевы Елизаветы I, созданная в 1590-1596 годах. Насчитывающее шесть книг произведение, продолжало линию фантастических рыцарских повествований, средневековых литературных аллегорий и поэмы Неистовый Роланд Лудовико Ариосто. Автором Королевы фей был Эдмунд Спенсер (1552?- 1599), один из самых выдающихся представителей английского ренессанса.
к стр. 4
Война и мир - роман Льва Толстого (1828-1910), представляющий общественную панораму России в период наполеоновских войн (1805-1812).
свою революцию – речь идет о Великой Французской революции (1789-1799), которая после кровавых событий свергла монархию во Франции. Она установила республиканский строй, основанный на равенстве граждан перед законом, свободе слова и вероисповедания.
наполеоновские войны – имевшие место в 1806-1814 годах вооруженные конфликты Франции с Австрией, Пруссией и Россией, развязанные императором французов Наполеоном I Бонапартом (1769-1821). После многочисленных военных побед они завершились окончательным поражением наполеоновской армии и отречением императора.
Ubi leones – от terra, ubi leones (лат.) – место, где находятся львы. Надпись, известная по средневековым картам, на которых так обозначались неизвестные территории.
к стр. 5
Оскар Милош – Оскар В. де Любич Милош (1877-1939), французский поэт, мыслитель и драматург польского происхождения, дипломатический представитель Литвы в Париже и в Лиге Наций. Дальний родственник Чеслава Милоша. Впервые они встретились во время пребывания Чеслава во Франции в 1931 году. Чеслав Милош неоднократно вспоминал о своем увлечении творчеством Оскара Милоша, посвятил ему обширные фрагменты в книгах Родная Европа, Земля Ульро, Год охотника и Поиски отчизны. В 1933 году он издал Сторге, том переведенных им на польский язык произведений Оскара. Он посвятил ему также поэму Ученик мастера, опубликованную в книге Второе пространство. В 1985 году вышел из печати том переводов произведений

О. Милоша на английский язык, озаглавленный The Noble Traveller. The Life and Writings of O.V. de L. Milosz с предисловием Чеслава Милоша. Польский перевод этого предисловия в переводе М. Хейдель опубликован в “Зешитах Литерацких” 2003, вып. 81.

La Ville Lumière – (фр.) букв. Город-Свет, Париж.
Rue Descartes – стихотворение из книги Гимн о Жемчужине, изданной Литературным Институтом в Париже в 1982 году.
к стр. 6
каннибалы, убивающие во имя незыблемых принципов население Камбоджи – речь идет о правлении красных кхмеров, коммунистической группировке, захватившей власть в Камбодже в 1975 году. Во главе государства встал Пол Пот (1928-1998), выпускник Сорбонны, трехлетнее правление которого ознаменовалось кровавым террором, геноцидом, введением рабского труда. В то время погибло более двух миллионов человек.