Главная страница 1страница 2 ... страница 17страница 18

Петер Слотердайк

Мыслитель на сцене

Материализм Ницше

По изд.: Ницше Ф. Рождение трагедии. Сост., общ. ред., коммент. и вс. ст. А.А.Россиуса. - М.: Ad Marginem, 2001. - С.547-724Дитмару Камперу,



с чувством душевного родства

Предлагаемый текст представляет собой опыт прочтения раннего сочинения Ницше —"Рождение трагедии из духа музыки". Это этюд на тему одного из фундаментальнейших текстов современности, случайная, в самом прямом смысле этого слова, работа, возникшая с подачи Готфрида Хоннефельдера.

Кроме того, настоящий труд, достаточно вольно развивая отдельные интуиции Ницше, — это попытка схватить в едином мыслительном контексте понятия просвещения и понятие драмы. Такая модификация понятие просвещения привела к известному перевесу комментария по отношению к оригиналу — перевесу, который, как мне кажется, оправдывает публикацию этих размышлений не в качестве послесловия к тексту Ницше, как то первоначально планировалось, а отдельно от него, что — помимо всего прочего — напоминает читателю о том, сколь плодотворным и вдохновляющим может быть внимательное чтение ницшевской книги о трагедии.

Когда мы осмысляем драматическую структуру просвещения — или, другими словами, когда рациональное мышление


547

включает в число объектов рефлексии собственные событийные характеристики, то рассеивается досадный теоретический самообман, присущий философии Нового времени. Только такое сознание, которому учит нас драма, позволяет, я думаю, избежать уродливого разрастания ничем не связанной теории и параллельной ей бесконтрольной практики, — не говоря уже о бастардах, порождаемых их диалектическим взаимодействием. В драме сознающей себя экзистенции встречаются друг с другом не теория и практика, а тайна и транспарентность, событие и интуиция. Когда совершается просвещение, происходит не установление диктатуры прозрачности, а драматическое самопрояснения человеческого бытия.

Эти интуиции влекут за собой следствия, исключительно важные для самопонимания философии. Как только философия обретает драматическое самосознание, она перестает поставлять миру одни лишь голые умозрения. Универсальное понятие философского мышления взрывается в том процессе процессов, в котором мир миров поэтически сотворяется, переживается, завоевывается, претерпевается, обусловливается, осуществляется и мыслится. Поэтому философия не есть то, во что ее пыталось превратить псевдо-просвещение, — холодное, механическое следование мысли за вечно ускользающим от нее бытием. И коль скоро она означает соединение универсальной поэзии и страстной вовлеченности в приключение, называемое познанием, то, быть может, ей еще удастся заново заслужить свое имя.
548

"Не совсем так, — сказал Заратусгра, — ты из опасности сделал себе ремесло, а за это нельзя презирать. Теперь ты гибнешь от своего ремесла; за это я хочу похоронить тебя своими руками".



Предисловие Заратустры

(пер. Ю. М. Антоновского)

I. Кентаврическая литература

Поэтому высшая культура должна дать человеку двойной мозг, как бы две мозговые камеры: во-первых, чтобы воспринимать науку и, затем, чтобы воспринимать не-науку...



"Человеческое, слишком человеческое" (пер. С. Л. Франка)

Классические тексты — это тексты, которые переживают свои интерпретации. Чем больше их разымают на части, тем неприкосновеннее они кажутся. Чем настойчивее домогательства разума, тем леденее их взор поверх голов метафизических претендентов. Чем глубже герменевтическое высвечивание и филологическая реконструкция внедряются в ткань классического текста, тем сильнее он противится напору истолкования.

Достаточно ли при объяснении превосходства выдающегося произведения над его интерпретациями сказать только то, что эпигонам никогда не достичь оригинала, или что комментарий никогда не исчерпывает всей полноты оригинала? Пожалуй столетия назад, когда гуманитарные науки лежали в пеленках, еще допустимо было верить, что таким образом удастся обосновать сопротивление великих текстов. Эта наивная герменевтика была
550

сущностно связана с эпохой, когда классики, словно земные боги, несомые культурой страстного почитания и недоступные в своей героической ауре, парили над миром позднее рожденных. Их произведения могли достаточно убедительно претендовать на то, чтобы интерпретаторы — как профессиональные служители смысла, — размахивали своими кадильницами над классическими текстами, дабы перевести их вечные истины в более скромные формулы исторически определенного понимания.

Все это сегодня уже не так. Интерпретатор уже не идет к классику как верующий к мессе. Филологическим наукам давно надоело псевдо-теологическое служение букве оригинала. Интерпретаторам становится все труднее верить в свое особое предназначение и комментировать классиков во имя некоего вечного смысла. Вместо погружения в торжественные глубины в поисках истинного смысла предания, они все больше замыкаются в методологически рафинированном безразличии по отношению ко всем транслированным традицией притязаниям на смысл. Вот текст, а вот мы. Словно хладнокровные, равнодушные до мозга костей варвары стоим мы перед классической находкой и озадаченно вертим ее в руках. Пригодна ли она еще хоть для чего-нибудь? Что ни говори, а сегодня уже и речи быть не может об априорной вере в жизненную важность великих текстов. Их значимость в лучшем случае обнаруживается лишь там, где амбициозное критическое Я использует работу с материалом из страсти к самовозвышению, или где какая-то конкретная задача заставляет надергать из исторических источников пару-тройку нужных цитат.

Однако только теперь и начинается драма: лишь когда отрезвление сделало свое дело и унаследовавшая традицию интелли-


551

генция (пусть и ставшая более зрелой, более циничной, но, во всяком случае, менее притязательной и скептичной) научилась с этим наследием жить, — открывается то важное, что содержат в себе великие тексты. Когда им больше не верят, они начинают говорить по-новому. Когда их кредит оказывается полностью исчерпан, они начинают поразителънейшим образом нас обогащать. Когда им не дают никаких авансов, они незаметно сами начинают тянуться к нам. Когда мы полагаем, что окончательно отвернулись от них, что раз и навсегда от них отделались, они начинают медленно, но неуклонно двигаться вслед за нами — не как преследователи или докучливые учителя, а как не требующие к себе внимания предки или ангелы-хранители, на чье великодушие и такт мы, собственно, уже отвыкли рассчитывать. Когда мы приняли решение впредь заниматься только собственными насущными проблемами, а по отношению ко всему остальному готовы произвести экзистенциальную редукцию и сбросить балласт, вот тогда-то в том, что осталось, мы вдруг начинаем распознавать голоса классики: здесь — абсолютно незаменимое предложение, там — прелестный пассаж, порой родственное душевное волнение, и повсюду — россыпь драгоценных слов, от которых невозможно отказаться как раз тогда, когда решено говорить только о своем, не слушая больше жужжания масс-медиа, институтов и отчужденной информации.

Так сегодня можно прийти к Ницше. Так его следует читать: учитывая и принимая его возвращение, его новое присутствие в нашем мире — присутствие автора, которому дозволено вернуться, ибо с ним когда-то уже было покончено; мыслителя, с которым приходится постоянно сталкиваться, ибо предмет его,

552


даже после тотальной чистки, все еще здесь — досадный, восхитительный, дразнящий, театральный — и во всем столь же неисчерпанный, как и наш собственный. При этом нас совершенно не должен волновать официальный статус этого мышления, его принадлежность или не-принадлежность классике. Слишком поздно ломать голову над тем, нужно ли было возводить в ранг классиков именно Ницше и правильно ли был сделан выбор, когда — не без помощи целой армии интерпретаторов — Ницше-человеку, Ницше-мыслителю было определено особое место в пантеоне мысли. История восприятия чаще всего не утруждает себя типологизацией исторических и человеческих величин: так, причудливая смесь восхищения и неточности сообщает Ницше черты классического автора, хотя применительно к нему уже давно пора говорить не о гармоничной классике буржуазной культуры, а о дикой классицистичности модерна с ее темным духом критицизма и жгучей dysangelia.

Тем не менее стало привычным делом утверждать в связи с Ницше, что есть два типа мыслителей: те, чье творчество можно изучать в отрыве от их биографии, и те, у которых история жизни и история мысли составляют единое целое; к этой последней категории следует-де причислять и Ницше. Подобная формулировка несет в себе известную угрозу несправедливости, которая может быть причинена автору, когда его записывают в классики. В такой мере Ницше от нас не далек. То, что он мертв, не придает ему дополнительного авторитета. Живая и изорванная аура Ницше — даже если забыть на мгновение почти нечеловеческий блеск его поздней прозы — не имеет ничего общего с раздражающей высокопарностью и благородной скукой, которые частенько бывают присущи атмосфере классического.


553

Но почему Ницше актуален сегодня — во всяком случае, актуален в такой степени, что предупреждения относительно его учения вновь становятся общим местом? Что снова делает его проблематичным, охотно цитируемым и образцовым? Только ли в том дело, что современные неврозы ищут философского покровителя? Или же причина в том, что после многих десятилетий господства социал-либерального и неохристианского морализма дух времени вновь взыскует более суровых истин и ликующего освобождения от всякого рода сдерживающих принципов? Не привело ли ставшее всеобщим сомнение в прогрессе к необходимости прислушаться к иным, альтернативным толкованиям феномена Нового времени — толкованиям, которые бы дистанцировались от монстров истории и призраков обобществления? Ни одно из этих предположений не является полностью ложным. Но ни одно из них не объясняет, почему именно имя Ницше всплывает всякий раз, когда встает задача понять фундаментальное самосомнение, присущее модерну, и нащупать след, который привел бы нашу мысль к истокам чрезвычайно сложного, амбивалентного характера современности.

Теперь, прежде чем мы несколько углубимся в один из великих текстов этого автора, я бы хотел выдвинуть гипотезу относительно природы письма Ницше. Смысл ее в том, что новое присутствие Ницше объясняется не столько его (бесспорной) культурно-критической, психологической и философской компетенцией, и сегодня не утратившей своей просветительской мощи, сколько его слабостью, еще более неотразимой для нас, чем любая сила. И если сегодня Ницше в известном смысле среди нас, то причина тому — в меньшей степени его превосходство над людьми сегодняшними, а в большей — общие с ними недостат-
554

ки. Самым серьезным из них, определившим связь Ницше с современностью, была его неспособность стать специалистом в какой-то определенной области. Он никогда не довольствовался просто профессионализмом в той или иной сфере; он никогда не мог всего лишь идти навстречу ожиданиям. И не то, чтобы при этом он не был способен отвечать требованиям дисциплины, в данный момент его занимавшей. Как раз напротив. Начало и конец всех бед Ницше — в его неспособности сделать искусством один и только один предмет. Конечно же, он был виртуозом: выдающимся филологом, блестящим критиком своей эпохи, фундаментальным аналитиком нравственности (не говоря уже о других областях). Но прилежно и систематично (чтобы не сказать больше) занимаясь какой-то из этих дисциплин, он в то же время практиковал, по меньшей мере, еще одну, что вызывало подозрения в его принципиальной бессистемности. Поэтому на первый взгляд может показаться, что Ницше во внешней жизни пал жертвой двойственности своего дара. Именно с этим, возможно, связано почти необъяснимое отсутствие успеха, преследовавшее Ницше при жизни (чему его беспомощная капризность в общении с издателями не может служить достаточной причиной), а также взрывной характер его посмертного влияния. И хотя любого из его дарований, отдельно взятого и развитого до профессионализма, вполне хватило бы для солидной карьеры — об этом свидетельствует путь Ницше как филолога, — но, очевидно, сплетение различных сил, бушевавших в этом человеке, предопределило то, что его жизнь была мрачным существованием маргинала на окраине организованной культурной жизни. Впрочем, даже выражение "сплетение сил" не совсем корректно, ибо в случае Ницше отсутствует известный феномен много-

555

сторонней одаренности. На самом деле, дарования Ницше — не набор отдельных, рядоположенных способностей; между ними нет настоящего водораздела, они не просто сосуществуют друг с другом. Более того, в этом авторе всякий раз одна сила действует через другую, и поэтому он не был, подобно многим художественным личностям, одновременно писателем и музыкантом, поэтом и философом, практиком и теоретиком и проч.: он был музыкантом как писателем, поэтом как философом, практиком как теоретиком. Он не занимался двумя вещами сразу — делая одно, он именно тем самым делал другое.



Такое пластическое сращение языков и сил и сегодня требует от публики непосильного напряжения. Ницше, как никому другому, удалось сыграть с читателем, соблазнившимся возможностью легкого понимания, злую шутку. Совершенно очевидно, что нельзя понять Ницше, держась только того, что в его текстах стоит черным по белому и что в состоянии передать любой пересказ. Профашистский читатель Ницше — и вчера и сегодня — это прежде всего читатель, обнаруживающий неуклюжесть и дремучее невежество в своем отношении к смыслу, неспособность включиться в затеянную Ницше великую игру по ту сторону семантики, в его постметафизическую музыку жестов. Возможность по-настоящему приблизиться к смыслу ницшевского предприятия существует лишь для того, кто видит, чем в действительности занят этот гонимый внутренним беспокойством, "многострунный" и тонко настроенный автор, когда он пишет одно слово за другим. Справедливо подметил Томас Манн: конченый человек тот, кто воспринимает Ницше буквально — в смысле фиксации на содержании и семантической редукции. Сам Ницше остро чувствовал неоднозначность и синтетический характер
556

своего письма и на протяжении жизни ни разу не попытался опровергнуть утверждение, что он, по сути говоря, композитор, которого случайно "прибило" к литературе. Иногда он думал о себе и так: бедняга, отошедший от человеческого и занесенный в другое, художественно-божественное измерение ("всего лишь дурак", "всего лишь поэт"). Когда его уверенность в себе росла, он воспринимал себя как некое экспрессивное многомерное событие, судить о котором берутся исключительно обыватели сообразно своим убогим литературным, филологическим и философским меркам. Он ощущал себя философствующим двойником Рихарда Вагнера, так же как и он не способным удовлетворить свой эстетический гений работой в одном жанре и потому пришедшим к идее целостно-многомерного произведения, через которое Вагнер намеревался, используя различные средства и эффект синестезии*, представить на сцене всю полноту собственной личности.

Своеобразие Ницше состояло в том, что в его собственном литературно-сценическом действии ему приходилось обходиться без вагнеровских оперных синестезий. Свою игру он вынужден был доверять только письму — хотя игра эта не была чисто литературной. Достаточно рано друзья и современники Ницше, близко его знавшие, заметили, что в психическом мире великого стилиста действуют и иные силы — энергии музыканта и пророка, претензии цезаря и основателя новой религии, влечения психолога, реформатора, воспитателя и демагога от искусства. У самого Ницше в связи с Вагнером имелась теорийка о "перемещен-

* От греч. "synaisthanesthai" (воспринимать одновременно) — соединение данных различных органов чувств.


557

ных талантах", и он однажды проницательно заметил, что в Вагнере есть нечто от актера, который за отсутствием подходящей сцены для осуществления своих безумно грандиозных планов пришел к мысли создать собственную музыкально-драматическую вселенную. Однако если Вагнер в своем развитии от композитора-бунтаря до композитора-реформатора культуры постоянно саморасширялся, то Ницше — "как филолог и человек слов" — должен был ограничить весь спектр своих импульсов пространством письма.



следующая страница >>
Смотрите также:
Ницше Ф. Рождение трагедии. Сост., общ ред., коммент и вс ст. А. А. Россиуса
2427.55kb.
Arkana наставления Шри Раманы Махарши
3767.35kb.
Справочник по электрокардиографии / Пер с англ. С. А. Повзуна, под общ ред. В. П. Медведева. Спб.: Питер, 2001. 368 с.
84.77kb.
А. М. Амур-Санана методико-библиографическое пособие
1801.03kb.
44 Сочинения в 2 т.: Пер с нем. Т. 1/Сост., ред., авт вступ ст. А. В. Гулыга. М.: Мысль, 1987. 637[2] с, 1 л портр.
8758.75kb.
Научные чтения памяти А. И. Кандинского: Материалы науч конф. / Ред сост. Е. Г. Сорокина, И. А. Скворцова. М., 2007
294.43kb.
Адаптивность голоса
542.94kb.
Национальная библиотека имени А. М
439.87kb.
Жизнь и творчество В. Скотта
22.58kb.
Вселенная, жизнь, разум / Под ред. Н. С. Кардашева и В. И. Мороза, 6-е изд., доп. М.: Наука. Гл ред физ мат лит
2135.64kb.
Сост. Н. В. Федосеева, С. М. Планкина. Н. Новгород, ннгу, 2004. 14 с
136.64kb.
Порядок лицензирования отдельных видов деятельности и продукции определяется Федеральным законом от 08. 08. 2001 г. №128-фз ред от 21. 03. 2002 г
33.42kb.