§3. Психиатрия и философия
(а) Что такое наука

Психопатология в чистом виде - это, несомненно, наука. Но с дав­них времен в психопатологии всегда было место для рассуждений, ут­верждений, требований и практических мер, которые, по существу, не имеют ничего общего с наукой- при том, что со стороны выглядят вполне научно. В такой ситуации перед психиатром возникает вопрос: что же такое наука?

Наука - это общезначимое, необходимое знание. Оно основывается на осознанных, доступных проверке методах и всегда направлено на отдельные, конкретные объекты. Новые результаты, полученные наукой, реально воплощаются в жизнь, причем не просто как дань преходящей моде, а повсеместно и надолго. Любая научно установленная истина мо­жет быть наглядно продемонстрирована или доказана так, что разумный человек, способный понять суть дела, не сможет оспорить ее необходи­мый характер. Все это абсолютно ясно; но зачастую различного рода ложные толкования затемняют суть дела.
1. Во имя науки мы часто удовлетворяемся простои разработкой понятии, чисто логическими выкладками, стремлением сделать мысль яснее и отчетли­вее. Все это необходимые условия научности; но сами по себе они не составля­ют науки, ибо им не хватает объективности фактического опыта. Когда не видят разницы между мышлением как таковым и предметно наполненным знанием, наука теряется в пустых спекуляциях и дурной бесконечности возможного.

2. 
   Понятие «наука» зачастую безосновательно отождествляется с естество­знанием. Некоторые психиатры склонны всячески подчеркивать естественнона­учный характер своих методов (особенно в тех случаях, когда как раз с научно­стью у них не все в порядке). Когда речь заходит о физиогномике, понятных свя­зях и характерологических типах, вся «естественная наука» сводится к наблю­дению за соматическими явлениями, которые могут быть объяснены в терминах причинно-следственных отношений. Естествознание - это действительно ос­нова и существенный элемент психопатологии, но то же можно сказать и о гу­манитарных науках, что отнюдь не лишает психопатологию «научности»; про­сто это наука особого, специфического рода.
   

Наука чрезвычайно многолика. Объект и смысл научного познания меняются в зависимости от применяемых методов. Нельзя требовать от какого-либо одного метода чего-то такого, что может быть достигнуто только благодаря использованию совершенно иных приемов исследова­ния. При научном подходе приемлем любой способ достижения истины, если только он отвечает таким универсальным критериям научности, как общезначимость, необходимый характер выводов (доказуемость), методологическая ясность и открытость для предметного обсуждения.

(б) Модусы научности в психопатологии

В различных частях и главах настоящей книги мы встречались с раз­ными уровнями научного исследования. Научному разрешению вопро­сов, возникающих в связи с конкретными, доступными описанию фак­тами, посвящены четыре главы первой части. Мы пытались зафиксиро­вать все различия в этих разнородных объективных фактах. Далее, мы пришли к различению генетического понимания (вторая часть книги) и причинного (каузального) объяснения (третья часть книги); тем самым мы указали на существование непреодолимой границы между пони­мающей психологией и естественными науками. Разработанная в чет­вертой части идея относительных целостностей позволила нам более от­четливо обрисовать возможные пути понимания отдельных объектив­ных фактов с помощью их перегруппировки.

Научное исследование «человеческого» в его целостности требует использования всех этих методов, но не может быть исчерпано ими. С другой стороны, сфера психопатологического знания неоправданно сужается, если мы ограничиваем научный подход каким-либо одним из множества возможных способов получения доказательств. Не следует сводить всю науку к некоему единому уровню «познаваемости». Любой частный метод - это путь к обогащению определенной разновидности научного знания.
(в) Философия в психопатологии

Как же следует относиться к многочисленным дискуссиям ненауч­ного характера, которыми изобилует как традиционная, так и современ­ная психопатология? Следует ли просто пренебречь ими как чем-то яв­но посторонним? Наш ответ - безусловно отрицательный. Такие дис­куссии неизбежны, ибо философия оказывает влияние на любую живую науку. Без философии наука бесплодна и неистинна; в лучшем случае она может быть правильно сконструирована.

Многие психиатры высказывались в том духе, что они не хотят утру­ждать себя философскими изысканиями, что их наука не имеет с фило­софией ничего общего. Против этого трудно возразить: ведь философия сама по себе не может служить ни подтверждению, ни опровержению научных идей и открытий. В этом смысле ситуация в психиатрии та же, что и в любой иной области познания. Но полный отказ от философии неизбежно привел бы к катастрофическим последствиям для психиат­рии. Во-первых, если у ученого нет ясного осознания философских принципов, он не замечает их воздействия на его научные исследова­ния, и в результате его мышление и речь утрачивают как научную, так и мировоззренческую ясность. Во-вторых, поскольку научное знание. особенно в психопатологии, неоднородно, нам не обойтись без отчетли­вого представления об уровнях познания; чтобы избежать методологи­ческой путаницы и в полной мере понять смысл и значение наших ут­верждений и критериев оценки, нам нужна философская дисциплина - логика. В-третьих, философия совершенно необходима для того, чтобы упорядочить наше знание, придать ему всеобъемлющий характер, выра­ботать ясное представление о бытии в целом - источнике всех объек­тов, доступных исследованию. В-четвертых, только осознание связи ме­жду психологическим пониманием (как инструментом эмпирического исследования) и философским экзистенциальным озарением (как сред­ством апелляции к свободе и трансценденции) позволит нам создать чисто научную психопатологию, отличающуюся широким охватом ма­териала, но не выходящую за пределы своих границ. В-пятых, жизнь че­ловека и его судьба - это язык метафизической интерпретации, позво­ляющий почувствовать экзистенцию и прочесть зашифрованное посла­ние трансценденции; но любое метафизическое рассуждение, будучи принципиально недоказуемым (при том, что человек может усматри­вать в нем глубочайший философский смысл), относится к совершенно иному порядку вещей, чем наука, и только лишает научную психопато­логию ясности и четкости. В-шестых, при практическом общении с людьми, в том числе и в психотерапии, также приходится выходить за рамки того, что дается чисто научным знанием. Внутренняя установка врача зависит от типа и меры его самопрояснения, от силы и ясности его

воли к общению, от степени содержательности той веры, которая им ру­ководит и объединяет его с другими людьми.

Итак, философия создает пространство, внутри которого существует и развивается всякое знание. Именно здесь знание обретает масштаб и границы, а также ту основу, на которой оно может сохраняться и под­держиваться, находя практическое применение, обогащаясь все новыми и новыми содержательными элементами и получая новый смысл.

Если психопатолог хочет овладеть этим пространством и нащупать в нем почву для научной деятельности, он должен всячески воздержи­ваться от попыток абсолютизации тех или иных методов исследования и их отождествления с сущностью науки как таковой. Кроме того, не от­рицая ценность подходов, ставящих во главу угла биологические, меха­нические и технические аспекты, он должен придерживаться принципа психологического (генетического) понимания. Далее, он должен проти­водействовать соблазну абсолютизации научного знания в целом. Толь­ко при соблюдении всех этих условий его сознание - и, следовательно, тот живой и действенный источник, который сообщает смысл любой практической деятельности, - сохранит свободу и не падет жертвой догматизма. Для психопатолога важно, чтобы смешению была противо­поставлена дифференциация, а изоляции - синтез. Психопатолог про­тивится неразличению науки и философии, функции врача и функции спасителя. Но он также противится изолирующему подходу, то есть ис­кусственному разделению вместо отчетливого различения.

Обобщим сказанное. Тот, кто считает, что философией можно пре­небречь как чем-то сугубо ненаучным и потому бесполезным, обяза­тельно попадает в неявную зависимость от нее. Этим объясняется изо­билие плохой философии в психопатологических исследованиях. Толь­ко ученый, знающий свой предмет и в полной мере владеющий факти­ческим материалом, способен сохранить свою науку в чистоте и в то же время не утратить связь с жизнью отдельного человека - ту связь, ко­торая находит свое выражение в философии.


(г) Фундаментальные философские позиции

Наряду с фундаментальными загадками, которые обнаруживаются эмпирическим путем по мере обогащения нашего знания (см. §1), осно­вой для философской рефлексии служат неразрешимые проблемы пси­хотерапевтической практики (см. §5). Признание неразрешимости этих загадок и проблем - не только требование, предъявляемое нам нашей волей к истине, но и источник нашей философии. С другой стороны, безусловное согласие с тем, что все вещи пребывают в незыблемом по­рядке и - при наличии соответствующей воли и по мере развития нау­ки - могут быть познаны, рассчитаны и систематизированы, есть не что иное, как проявление нефилософского мышления и симптом отсут­ствия последовательного научно-критического подхода.

Сама по себе психопатология не содержит указаний на то, какими путями могла бы развиваться философская мысль. Мне хотелось бы еще раз обозначить фундаментальные философские позиции. Эти позиции недоступны научному рассмотрению в эмпирическом или математическом смысле; они всецело принадлежат философии, которая, будучи ог­раничена формальным подходом, достигает уровня общезначимой оче­видности. Здесь не место подробно останавливаться на наших фунда­ментальных установках; изложим их в нескольких словах.

1. Бытие как таковое не может быть постигнуто адекватно и в пол­ной мере как нечто предметное. Оно всегда остается непредметным объемлющим, чтобы отдельные предметы могли сделаться доступными соз­нанию, бытие должно подвергнуться расщеплению на субъект и объект.

2. Наука ограничивает себя сферой предметного. Фшлософия же фор­мулирует свои положения в предметных идеях, но при этом не имеет в ви­ду предметы как таковые, а, трансцендируя, проникает в объемлющее.

3. Объемлющее - это либо объемлющее, которое есть мы (в качест­ве наличного бытия, сознания вообще и духа как разума и экзистенции), либо бытие само по себе, которое нас объемлет (мир и Бог).

4. Благодаря знанию, науки создают своего рода стартовую площад­ку для трансцендирующей мысли. Только там, где научное знание дос­тигло истинной полноты, мы достигаем истинного незнания и в этом своем незнании, с помощью чисто философских методов, осуществляем трансцендирование. С другой стороны, науки стремятся скрыть бытие как таковое за тем, что доступно познанию, и привязать нас ко всему тому, что носит чисто поверхностный характер и может быть умножено до бесконечности. Они подталкивают нас к абсолютизации наших огра­ниченных представлений и догадок - к тому, чтобы мы отождествили их со знанием бытия как такового. Они побуждают нас забыть о самом существенном, ограничить свободу нашего познания явлений, пережи­ваний, образов и идей только тем, что поддается рациональному опре­делению. Они сковывают нашу душу фиксированными, не поддающи­мися развитию представлениями, которые не играли бы в нашей жизни никакой роли, если бы мы не были столь учены и не знали так много. Но с нашей стороны было бы ошибочно жаловаться на избыток знания или его тиранию, на то, что дальнейшее умножение знания не имеет смысла, что знание сковывает жизнь. Любые жалобы такого рода имеют своим источником умственную ограниченность и утрату связи с истинно науч­ным мышлением.

5. Фундаментальная ошибка познания -превращение философской мысли в мнимо предметное знание о чем-либо. Некорректное отождест­вление философского знания с научным встречается не только в науке. но и в обыденном мышлении. Так, экзистенциальное озарение сплошь и рядом отождествляется с психологическим знанием, а о свободе рассу­ждают как о факторе эмпирического бытия. Тем самым неправильно трактуется «человеческое» в целом - объемлющее, которое есть мы и которое ускользает от любых попыток превратить его в нечто предмет­ное и наглядное. Эти попытки не удаются даже в отношении тех макси­мально общих, глобальных целостностей, которые становятся содержа­нием человеческого познания. Не следует непроизвольно мыслить объ­емлющее так же, как предметы - в категориях событий, причин, суб­станций, сил и т. п. Правда, в утверждениях общего характера мы часто

нарушаем этот принцип, поскольку прибегаем к не вполне адекватным выражениям; в данной связи нужно проявлять осмотрительность.


(д) Философская путаница

Неосознанное подчинение тем или иным философским принципам порождает путаницу в научном знании, равно как и в установке самого ученого. Примеры такой путаницы весьма многочисленны; ограничим­ся немногими.

1. Трансцендирующее движение философской мысли может привес­ти к более полному осознанию бытия, к экзистенциальному озарению. Но стоит этому движению преобразоваться в утверждения предметно­го характера, в предписания и указания, в декларирование целей, как наше мышление о жизни превратится в бесхарактерную софистику, а экзистенциальное озарение - в необъективное эгоцентрическое само­созерцание. Шифры бытия, прочитываемые трансцендирующей мыс­лью, могут превратиться в объекты суеверного почитания, философское представление о вечности - в необоснованное отрицание времени, ис­тории и т. п. Подлинное трансцендирование- это, в любом случае, восхождение от предметно осмысленного к трансцендентному. С дру­гой стороны, опускаясь до уровня полностью познанного объекта, кото­рый понимается как нечто абсолютное, мы обрекаем нашу мысль на вращение в бесконечном разнообразии конечного и, следовательно, оказываемся на пути к заблуждению.

Время от времени в психопатологии возрождается движение, уст­ремленное к познанию целого. Ради этого разрабатываются масштабные теоретические построения, предназначенные для того, чтобы постичь глубинные силы духовной жизни и, проникнув за границу явлений, вскрыть их первоосновы. Если говорить о чисто научной ценности та­ких теоретических построений, то их можно считать полезным в своем роде средством для объяснения некоторых вещей и явлений; но как все­объемлющие системы, притязающие на собственную неповторимую значимость, они перерастают рамки науки и выходят в сферу филосо­фии. В соответствии с позитивистским характером прошлого века такие философские системы рядились в естественнонаучные и психологиче­ские одежды. Методологически они были обеспечены всем, чтобы по мере надобности толковать любые реалии. Они всячески уклонялись от альтернативных решений; поэтому их истинность не могла быть ни до­казана, ни опровергнута. Их методы характеризовались, во-первых, тавтологичностью, во-вторых, аргументацией по принципу порочного кру­га и, в-третьих, произвольным привлечением уже принятых принципов для обоснования отдельных случаев. С нашей точки зрения весьма при­мечательно, что все эти многообразные теории, будучи с научной точки зрения ошибочными, могут тем не менее представлять собой формы вы­ражения неких философских истин. Поскольку утверждаемое ими не может быть доказано с помощью собственно научных методов, крите­рий их истинности должен находиться где-то вне науки. Содержащееся в них знание не доказуемо научным путем. В этих теориях мы не найдем критерия истинности тезисов, которые они провозглашают и которые считаются принадлежащими их сути. Даже в тех случаях, когда такие теории истинны, они не претендуют на объективность и общезначимость своих выводов. Они подтверждаются самой жизнью: в них «чело­веческое» понимает само себя. Они характеризуются своим содержани­ем, которое выражается в виде круга умозаключений (в любой великой философской системе мысль движется по кругу, но так же происходит и во второразрядных учениях, например, в материализме: мир как явле­ние есть продукт деятельности мозга, мозг же есть часть мира, следова­тельно, мозг продуцирует сам себя). Основа заключенной в них исти­ны - творческий шаг, ведущий к преодолению бесконечности и исто­рически конкретному представлению бытия.

(е) Мировоззренческие системы, рядящиеся в научные одежды

Соблазну возвысить теорию до уровня новой веры и превратить на­учную школу в некое подобие религиозной секты поддаются не столько психиатры, сколько психотерапевты. Конечно, многие психотерапев­ты - это серьезные, абсолютно независимые и свободные исследовате­ли. Но большинству представителей этой профессии свойственна особо­го рода потребность в сплочении; только в составе общности они ощу­щают наличие некоей высшей объективной инстанции, что позволяет им считать себя носителями абсолютного знания и свысока смотреть на сторонников всех остальных сект. Знаменитый пример из недавнего прошлого - Фрейд и то движение, которое он основал и возглавил.

В 1919 году я охарактеризовал это движение в следующих словах: «В пси­хоанализе, несомненно, присутствует пафос неподдельности и истины. именно поэтому Фрейд сумел оказать серьезное влияние на мировоззренческие установ­ки многих людей. Но тот же пафос нашел свое более глубокое и яркое выраже­ние в откровениях таких великих мыслителей, как Ницше и Кьеркегор. Фрейда невозможно сравнить с психологами этого уровня. Его собственное „Я" пребы­вает где-то на втором плане; нельзя сказать, чтобы он был вовлечен в свою пси­хологическую доктрину всем своим существом. Он утверждает, что человек мо­жет постичь суть психоанализа, анализируя свои сны. Фрейд интерпретирует сновидения других людей, но его собственная личность при этом остается в те­ни; хотя в его главном труде о сновидениях кое-что говорится и о собственных снах автора, большинство их носит подчеркнуто „безобидный" характер, а их толкование остается в достаточно строгих рамках. Хуже того, делая выводы о содержании снов, Фрейд выказывает крайнюю бездуховность и скудость вооб­ражения. Почти всегда он рассуждает лишь о самых грубых, примитивных ма­териях. Во фрейдовской психологии узнает себя множество людей, живущих одними только чувствами; это городские жители с их хаотической психической жизнью. Но если Фрейд апеллирует только к биологическим и сексуальным эле­ментам человеческого, мы имеем не меньшие основания апеллировать к духов­ному в человеке и развивать психологию именно в этом направлении. Фрейд хо­рошо видит те результаты, к которым может привести подавление или вытесне­ние сексуальности; но он даже не задается вопросом о том, что может произойти с человеком вследствие подавления или вытеснения духовного начала.

Существует тесная связь между понимающей психологией и той личностью. которая ею занимается. Поэтому неизменно возникает вопрос о личностных ка­чествах человека, который видит, утверждает, отрицает нечто, относящееся к области понимающей психологии. Борьба между различными способами пони­мания превращается в противоборство личностей, которые „понимают" друг друга и, таким образом, пытаются постичь и одновременно уничтожить ошибочные взгляды своих оппонентов. Сам Фрейд. оценивая противодействие пси­хологов и психиатров его теориям, прибегает именно к такому способу борьбы: „Психоанализ стремится вернуть сознанию элементы. которые были вытеснены из психической жизни. Всякий, кто высказывается о психоанализе, - человек. в сознании которого есть те же вытесненные элементы; в лучшем случае он *'ме­ст их кое-как сдерживать. Поэтому элементы, о которых идет речь, вызывают в нем то же противодействие, что и в больном: часто это противодействие приоб­ретает форму интеллектуального отвержения... Часто мы обнаруживаем у на­ших оппонентов то же, что и у наших больных: их способность к суждению под сильнейшим воздействием аффектов сходит на нет". Такой способ ведения борьбы свойствен понимающей психологии. В сходном духе - пусть на более примитивном уровне - психиатр мог бы возразить, что психоанализ есть лишь суеверие и разновидность массового психоза. Такого рода противоборство, ко­гда люди, так сказать, вторгаются в душу друг друга, может выродиться в нечто крайне неприятное, в борьбу за власть и превосходство. Но она же может сде­латься борьбой за любовь, то есть за установление глубочайшей из всех возмож­ных связей между людьми. Судя по всему, психологическая доктрина Фрейда приспособлена прежде всего к первой из этих двух разновидностей противобор­ства. Главное для нее - создать для другого человека ситуацию, в которой он был бы вынужден подвергнуться психоанализу; но истинное общение между людьми принадлежит совершенно иному порядку вещей.

Если бы Фрейд сам подвергся психоанализу и тем самым позволю нам раз­глядеть его личность, мы могли бы лучше понять мир его психологических идей. Но этого не произошло. Человеческие качества основоположника психоанализа не находят в его трудах должного проявления. Судя по работам Фрейда, его ха­рактер отличается сдержанностью; что касается некоторых его учеников, то они явно склонны к преувеличениям (основания для которых, впрочем, почерпнуты ими у самого же Фрейда). Он не дезавуирует этих своих учеников и тем самым принимает часть ответственности на себя. Он умереннее своих последовате­лей - при том, что его тезисы часто неожиданны и рискованны. Его изложение отличается изяществом и иногда способно вызвать восхищение. Фрейд редко апеллирует к философии и не строит из себя пророка; но он вызывает к себе все­общий мировоззренческий интерес'. Свобода от сковывающего воздействия сис­тем, терпимость, скептицизм и пессимизм - вот мировоззренческие установки многих невротиков, утонченных эстетов, фанатиков и тех, кто с помощью психо­логии стремится достичь превосходства над другими людьми. Нужно увидеть по­следователей Фрейда, чтобы понять, какие силы и тенденции заложены в его про­изведениях. Что касается самого Фрейда, то его личность остается скрытой; это представитель понимающей психологии, который, в противоположность другим крупным психологам, сумел, так сказать, укрыть себя от посторонних взглядов».
Если говорить о социальном воздействии фрейдовского творчества. то оно привело к образованию своего рода секты: Фрейд лично основы ассоциацию своих сторонников, из которой впоследствии были изгнаны все еретики. Фрейдизм стал религиозным движением, принявшим облик научной школы. Религиозная вера не подлежит обсуждению; но иногда удается кое-чему научиться и у тех людей, с которыми невоз­можно дискутировать. Фрейдизм в целом - это непреложный аргумент в пользу того, что психотерапевтические секты непременно становятся заменителями религии, их учение перерождается в догму о спасении, а терапия - в искупление. Такие секты вступают в отношения неоправ­данной и вредоносной конкуренции - сначала с медицинской наукой. а затем и с тем гуманизмом, который, будучи укоренен в христианстве и не имея ничего общего с сектантским образом мышления, нацелен на помощь слабоумному и убогому, не обманывается насчет человека, но и не впадает в уныние, стремится делать добро в рамках возможного и. если на то есть Божья воля, даже в рамках невозможного. Наконец, пси­хотерапевтическое сектантство вступает в конкурирующие отношения с истинной философией, с той неподдельной серьезностью внутреннего действия, пути которой если и не указали (ибо это невозможно в прин­ципе), то прояснили Кьеркегор и Ницше. С исторической точки зрения все секты одинаковы, поскольку бесплодны. Но в рамках психопатоло­гии они представляют чисто мировоззренческую опасность: они стре­мятся к нигилизму, грубому фанатизму, произвольному скептицизму. В конечном счете их воздействие приводит к экзистенциальному краху. Психотерапия, однако, вовсе не обязана развиваться под влиянием взглядов, которые приводят к формированию сект. Для психотерапии, развивающейся при поддержке науки и философии, жизненно важно не поддаваться соблазнам сектантства.
Интересная критика Фрейда принадлежит перу Купца' (по существу, она. как кажется, связана с моей критикой Фрейда, но Купи приходит к совершенно иным оценкам). В учении Фрейда он усматривает методологически новый тип психологического познания, «к которому, правда, уже прибегал Ницше». «При этом подходе методически ставится под вопрос именно „человеческое" в чело­веке, - но то же самое, пусть в косвенной и не систематизированной форме, де­лали в своих трудах Ницше и Кьеркегор. Фундаментальные сомнения касаются истинности и ценности самопознания; на место последнего выдвигается то, что можно было бы назвать „экзистенциальным испытанием". Несущественно, что именно человек знает или утверждает о себе, как он „интерпретирует" себя (ибо склонность к невольному самообману принадлежит к числу общечеловеческих качеств). По-настоящему важно лишь то, каков человек „на самом деле". А „че­ловеческое" - это синоним неоднозначного, непрозрачного, неясного. Следо­вательно, чтобы познать человека, необходимо преодолеть противодействие с его стороны. Такова фундаментальная реальность психоанализа, которую сам Фрейд истолковал неверно. Особенности психоаналитического учения и его ис­торическая роль становятся понятны именно в свете этой реальности». Во-пер­вых, следует обратить внимание на убеждающую силу психоанализа, которая не имеет ничего общего с доказательностью биологического или какого-либо ино­го эмпирического знания. «Для психоаналитика ощущение истинности анали­за - это нечто бесконечно более могущественное и убедительное, чем любые логически сформулированные доказательства: ведь экзистенциальная истина. познанная в личном общении, обладает исключительной действенностью. Именно это мешает аналитикам переключаться на значительно более ограни­ченные доказательства чисто теоретического, формально-логического толка».

Во-вторых, психоаналитики, судя по всему, подобны своим оппонентам в том. что они также не допускают развития фундаментальной реальности, которая об­наруживает себя в процессе анализа. «Они не могут примириться с тем, что про­исходит при любом анализе - с дезинтеграцией всей экзистенции личности. Отсюда вытекает необходимость в новой защите; ее функцию выполняет огра­ничение теории строгими рамками».

Далее, Кунц проводит различие между Фрейдом и его правоверными учени­ками: «Случайно ли, что только „непроанализированному" Фрейду удается вре­мя от времени преодолевать горизонты психоанализа - тогда как никто из его „проанализированных" последователей так и не сумел осуществить ничего по­добного?.. Почему те из его учеников, кто имеет собственную точку зрения, пре­следуются им с такой ненавистью? Реальные жизненные потребности и очевид­ные, лежащие на поверхности факты не могут полностью замаскировать то стремление к господству, которое присутствует в любом анализе. Любая неза­висимая установка по отношению к психоанализу непременно ставит эту тен­денцию под сомнение, что влечет за собой утрату власти; а такая перспектива неприемлема как для Фрейда, так и для его учеников». Итак, перерождение тео­рии в догму не только обеспечивает защиту от событий, которые - как это слу­чается в любой экзистенциальной психологии и философии - не должны до­пускаться в сферу ее действия, но и превращает саму теорию в орудие достиже­ния власти, которая вовсе не обязательно связана с психологией или экзистен­циальным направлением как таковым. В итоге, «хотя аналитики (за исключени­ем самого Фрейда) настойчиво доказывают (и будут доказывать) своим пациен­там, оппонентам и единомышленникам, что теория психоанализа вполне надеж­на и безопасна, на самом деле это далеко не так».

Я не могу, вслед за Кунцем, признать психоанализ экзистенциальным собы­тием в процессе межличностного общения. Несколько десятилетий назад, под­робнейшим образом штудируя труды Фрейда, я усмотрел в них совершенно «антиэкзистенциальную», нигилистическую основу, которая показалась мне губи­тельной как для науки, так и для философии. Позднее я знакомился с выдержка­ми из его новых трудов и работ его последователей, и это только укрепило меня в моем мнении. Но мне очень трудно добиться того, чтобы эти мои глубоко обоснованные оценки убедили других. Всякий, кто способен видеть, увидит и поймет все сразу и без дополнительных объяснений.

(ж) Экзистенциальная философия и психопатология

Стремление не упустить из виду «человеческое» в психопатологии повлекло за собой внимание к экзистенциальным или разрушающим эк­зистенцию импульсам, которые играют существенную роль в деятель­ности психотерапевтических сект. Последние, будучи по сути своей ре­лигиозными движениями, не предоставляют в наше распоряжение ника­кого материала для научной дискуссии на тему о «правильности» иди «ошибочности» тех или иных идей. Единственное, что можно обсуж­дать - это «истинность" или «ложность» учений в целом; любое такое обсуждение будет поверхностным и, по существу, бесплодным, а отве­ты будут основываться только на вере или идейной убежденности. Одни психиатры слишком легко поддаются внушению, тогда как другие спе­шат с непродуманными возражениями. В любом случае возникают во­просы, на которые психопатология не может ответить; но она способна уловить их суть и, исходя из этого, исключить их из сферы чистой нау­ки. Если же психопатолог обращается к современной экзистенциальной философии ради того, чтобы использовать ее идеи в качестве средства для приумножения психопатологического знания - то есть ради того. чтобы превратить идеи экзистенциальной философии в элемент собст­венно психопатологической науки, - он допускает эпистемологическую ошибку.

1. Экзистенциальное озарение и понимающая психология. Выше (см. главку «л» в начале части 11) мы уже говорили о промежуточном поло­жении понимающей психологии. Идеи, принадлежащие этой области науки, имеют двойственное значение. С одной стороны, они могут слу­жить инструментом познания для эмпирической научной психологии, то есть помогают нам устанавливать факты и приумножать знание, необхо­димое для решения практических задач. С другой стороны, они открыва­ют возможности для экзистенциального понимания. Таким образом, мы получаем некое «зеркало», с помощью которого можем апеллировать к содержательным элементам, скрытым в глубинах психической субстан­ции личности, пробуждать к жизни то, что скрыто присутствует в бессоз­нательном, воздействовать на ход психических событий через стиму­ляцию определенных мыслительных процессов и внутренних действий, через осознание символов. В первом случае мы поступаем как ученые, то есть как бы исключаем из игры наши личностные качества. Во втором случае мы поступаем как философы, то есть вовлекаем в действие всю нашу личность. Сами по себе психологические идеи не могут служить средством для передачи содержательного аспекта веры; они, однако, ис­пользуются философией в поисках экзистенциального озарения и утра­чивают свой смысл, когда философия взывает к трансценденции.

Мышление, высвечивающее экзистенцию, не только находится в за­висимости от понимающей психологии, но и само служит стимулом для развития такой психологии. И хотя экзистенциальная философия не явля­ется частью психологической науки, всякий психолог-практик - это еще и философ, чья мысль вольно или невольно высвечивает экзистенцию.

2. Онтология и учение о структуре психической субстанции. Остава­ясь в рамках традиции экзистенциально озаряющей мысли, ведущей свое начало от Кьеркегора и Ницше, Хайдеггер попытался создать «фунда­ментальную онтологию». Он ввел понятие «экзистенциала», аналогич­ное «категориям» наличной предметности. Хайдеггеровские «экзистенциалы» - «бытие в мире», «настроение» , «страх», «забота»

- указывают на оптическое, которое служит предпосылкой нашего су­ществования, наших переживаний и нашего поведения независимо от то­го, в какой мере мы отдалились от наших экзистенциальных истоков и усвоили опосредованные, «разбавленные» формы переживаний и пове­дения, усредненного, неподлинного существования - «Мап».

Не оспаривая ценность конкретных выводов Хайдеггера, в целом я оцениваю его подход как принципиальную философскую ошибку. Вме­сто того чтобы побуждать читателя философствовать, Хайдеггер пре­доставляет в его распоряжение тотальную схему «человеческого» - как если бы она представляла собой совокупность реального знания о человеке. Эта умозрительная структура совершенно бесполезна с точки зрения реальной, исторически обусловленной экзистенции отдельного человека, ибо никак не способствует повышению или сохранению уровня «надежности» его эмпирического существования; скорее следовые бы сказать, что хайдеггеровская схема дополнительно затемняет общую картину. Особенно плохо то, что использованная Хайдеггером фразео­логия близка экзистенциальной философии, но ни в коей мере не пере­дает реального, живого присутствия экзистенции.

Впрочем, эта онтология человеческого бытия интересует нас по­стольку, поскольку в применении к психологии она может иметь цен­ность теории (и, следовательно, способствовать развитию эмпирическо­го знания); кроме того, нам важно знать, может ли она иметь ценность при выявлении тех или иных психологически понятных взаимосвязей. Но из нее ни при каких обстоятельствах не вырастет теория психологи­ческой структуры человека, способная вобрать в себя всю совокупность психопатологического знания, разъяснить и систематизировать его.

Согласно Купцу, «экзистенциальная психология в равной мере спо­собна как теоретизировать, так и представлять явления во всей их пред­метности». Мое возражение сводится к следующему: «экзистенциаль­ное» как таковое не может быть предметным; любая попытка превраще­ния экзистенциального в предметное - философская ошибка. Я соли­дарен с Купцом, когда он приветствует «экзистенциально укорененное научное исследование природы человека», но в этом случае он говорит о требованиях, предъявляемых исследователю, а не о методах и содер­жании самого исследования.

Психология воспринимает психическую субстанцию как нечто пред­метное и непосредственно данное. Онтология, давая известным вещам новые определения, фактически поступает точно так же - что само по себе не может не ввести в заблуждение, ибо онтология берет за основу именно непредметное. Чем меньшую роль играют в онтологии методы высветляющего отражения, апеллирующего проникновения в свободу, не фиксируемого в понятиях парения в «ироническом» круговороте мысли, чем больше в ней демонстрации, представления, структурирова­ния материала, тем в большей мере она становится учением о непосред­ственно данном.

Насколько я могу судить, авторы, использующие чту онтологию в своей психопатологии, постоянно затрагивают фундаментальные фило­софские понятия и категории, но трактуют их как нечто объективное, известное, рационально познаваемое. При этом собственно философия теряется из виду, а реального знания не прибавляется. Писания этих ав­торов иногда производят впечатление теологических и философских опытов невысокого полета; и опыты эти ошибочно трактуются как но­вое объективное знание. Я не усматриваю в них сколько-нибудь реши­тельной реакции на идеи и методы, которые в философском смысле мас­кируют, разрушают или просто-напросто исключают все «человече­ское», - короне говоря, реакции против «дьявола» в психологии.

3. Различение четырех сфер мышления с их специфическими .чертами. Различаются:

(аа) Схемы возможных отношений в рамках понимающей психоло­ги (ср. главу 5). Их значение двояко:

(бб) В среде объективных значащих проявлений (таких, как экспрес­сивная жестикуляция, поступки, поведенческие акты, творческие про­явления) они, через понимание, ведут к познанию генетических связей между эмпирическими фактами.

(вв) С другой стороны, они служат средством высветляющего мыш­ления, благодаря которому осуществляется философская апелляция к трансценденции (именно по этому пути следует врач в своей практиче­ской деятельности).

(.гг) Онтология строится на основе психологических положений, к которым добавляется философское трансцендирование к истокам суще­го в бытии. Такая онтология фальсифицирует философствование, по­скольку придает ему двусмысленность. С одной стороны, разрабатывая догматику бытия, она постоянно апеллирует к трансцендентному; с дру­гой стороны, выдвигая неподлинное знание, она побуждает к отрица­нию или игнорированию любого живого, ответственного философство­вания, или даже к прямой борьбе с ним. Считать такую онтологию ис­точником фундаментального знания, необходимого для постижения «человеческого» вообще или всей совокупности реалий психической жизни человека, - значит вести психологию в очередной тупик. И дей­ствительно, полтора десятилетия усилий в данном направлении не при­несли психопатологической науке ощутимой пользы (если не считать нескольких удачных описаний).

4. Суть дела заключается не в том, чтобы определить сферы ком­петенции. Рекомендуя исследователю не пренебрегать перечисленны­ми выше различениями, мы подчеркиваем, что методы не должны сме­шиваться с целями мышления. Какую бы дорогу ни выбрал исследова­тель, он должен всегда стремиться к максимальной ясности и, по воз­можности, к такому знанию, которое не вызывало бы возражений. Это не значит, что психопатолог должен отказаться от попытки достичь эк­зистенциального озарения; это не значит также, что философ должен отойти от психопатологии. Речь идет не о насильственном лишении науки одной из ее составных частей, а о стремлении к ясности в рамках самой науки. Кроме того, нам не следует отвлекаться от сути дела и тра­тить усилия на решение всякого рода терминологических вопросов. Ко­нечно, ничто не мешает нам называть значительную часть философии «психологией», но в этом случае решающее значение для нас должна иметь дифференциация методов, смыслов и целей в рамках всей этой «психологии»'.
(з) Метафизическая интерпретация болезни

Сам факт психоза несет в себе некую загадку. Само существование психозов - это неразрешимая проблема «человеческого». Она имеет отношение к любому из нас. То обстоятельство, что миропорядок и че­ловеческая природа допускают существование и даже необходимость психозов, не только удивляет и обескураживает, но и внушает ужас. Та-

ков один из источников нашего стремления к тому, чтобы узнать о пси­хопатологии как можно больше.

Метафизическая интерпретация болезни - это не предмет психопа­тологии как науки. Болезнь может пониматься в терминах религии или морали - как вина и наказание; она может оцениваться как «сдвиг» в природе вещей («если бы Бог предвидел это. Он не создал бы мир»). Она может толковаться как испытующий вызов, как вечный знак человече­ского бессилия, как постоянное напоминание о ничтожестве человека. Но во всех случаях мы имеем дело лишь с различными способами выра­жения всеобщей озабоченности, но не с действительным знанием о при­роде такого феномена, как психическая болезнь. Подобного рода интер­претации помогают человеку смириться с невыносимыми фактами; кро­ме того, они способствуют формированию самооценки у некоторых больных, то есть либо утешают их, либо дополнительно обостряют их страдания.

В последнее время появляются толкования психозов (в особенности шизофренических изменений личности), занимающие промежуточное положение между описанием реальных переживаний и их метафизиче­ской интерпретацией. Читателю необходимо постоянно иметь в виду разницу между описанием как таковым. его теоретической основой и метафизически-экзистенциальной интерпретацией. Приведем красно­речивый пример неразличения эмпирики, теории и философии - один из многих захватывающих и в то же время раздражающих образцов та­кого рода'.

Больной на начальной стадии шизофрении «выхватывается» из человече­ской общности и переносится в новое, несубстанциальное существование. Именно в этом смысле нужно понимать высказываемые больными суждения ти­па: «Я утратил элементарное чувство самотождественности», «Я лишился своей основы», «Мысль рвется без удержу, а мое „Я" - всего лишь зритель», «Мысли зажили собственной жизнью». Автор толкует эти высказывания следующим об­разом: прежний мир стад для больного чуждым, полностью утратил свое былое значение. «Основное настроение» больного меняется, выра­жая тем самым изменение характера его бытия в мире; по мере утраты прошлого больному открывается новый мир. Больной либо переживает фундаментальное «ничто», либо находит убежище в структуре бредового мира. У новой реально­сти, состоящей из галлюцинаций и бреда, нет никакой субстанции. Посему для больного эта реальность несопоставима с прежней. Но этот новый мир реален постольку, поскольку воздействует на больного и обладает для него экзистенци­альной значимостью. Жизнь для больного останавливается, будущее разворачи­вается не как конкретное самоосуществление, а как ускользающие сновидения «жизни в будущем» . В моменты озарений или экстаза жизнь может возобновить свое движение- но оно уже не будет движением в сторону будущего. Экзистенция - это всего лишь глубинное «достижение са­мого себя» , осуществляемое в абсолютном обособле­нии жизни, утратившей преемственность... И тем не менее больной каким-то образом продолжает понимать то, что недоступно пониманию. Его способность к пониманию сохраняется благодаря озарениям, источник которых - в про­шлом. Таким образом, больной шизофренией существует в мире, который ли­шен субстанции и нереален. Его парящий в мечтах способ бытия переносит его из знакомого мира в абсолютную безосновность. У больного больше нет отчиз­ны - ни в человеческом сообществе, ни в «бытии внутри себя самого». Гибель своей исторической экзистенции он переживает как уничто­жение смысла жизни, как конец мира.

Здесь представлен опыт обобщающего понимания, в рамках которо­го суждения здорового человека о фактической ситуации и о судьбе больного смешиваются с высказываниями самих больных и некоторы­ми содержательными элементами их бредовых переживаний. Но этот опыт вовсе не обязательно отражает настоящее или истинное понима­ние больными своего собственного состояния; скорее он представляет собой рассмотрение самых ярких и показательных элементов болезни. осуществленное с точки зрения здорового человека.