
ХУДОЖЕСТВЕННАЯ МОДЕЛЬ МИРА

Н.В. Петрова¹

Эволюция понятия «прецедентный текст»

Термин «прецедентный текст» был введен в научный обиход Ю.Н. Карауловым. Прецедентные тексты определены им как тексты, «(1) значимые для той или иной личности в познавательном и эмоциональном отношениях, (2) имеющие сверхличностый характер, то есть хорошо известные широкому окружению данной личности, включая ее предшественников и современников, и, наконец, такие, (3) обращение к которым возобновляется неоднократно в дискурсе данной языковой личности» [Караулов, 2007, с. 216].

Прецедентные тексты Ю.Н. Караулов характеризовал через понятие «хрестоматийность», которое распространяется не только на художественные тексты известных классиков литературы, включенных в общеобразовательный курс литературы. Для представителей русской культуры такими хрестоматийными текстами, вне сомнения, являются произведения А.С. Пушкина, М.Ю. Лермонтова, Н.В. Гоголя и др. В круг прецедентных текстов также входят тексты, существовавшие до художественной литературы «в виде мифов, преданий, устно-поэтических произведений», а также «библейские тексты и виды устной народной словесности (притча, анекдот, сказка и т.п.), публицистические произведения историко-философского и политического звучания». В число хрестоматийных текстов, таким образом, не обязательно входят тексты, включенные в программу общеобразовательной школы, а тексты, о которых «говорящие так или иначе знают» [Там же]. Следствием хрестоматийности и общеизвестности прецедентных текстов является их «реинтерпретируемость», в результате которой прецедентные тексты «перешагивают рамки словесного творчества, где исконно возникли, воплощаются в других видах искусств (драматическом спектакле, поэзии, опере, балете, живописи, скульптуре)» [Там же, с. 217]. Таким образом, к определяющим характеристикам прецедентных текстов Ю.Н. Караулов относит: хрестоматийность и общеизвестность; эмоциональную и познавательную ценность; реинтерпретируемость, проявляющуюся в их многократной интерпретации (воспроизводимости) в различного рода текстах и дискурсах, это в итоге ведет к тому, что такие тексты становятся «фактом культуры» [Там же].

Выдвигая критерии отнесенности текста к категории «прецедентный», Ю.Н. Караулов говорит о том, что к этому разряду нельзя отнести: 1) заявление об отпуске («этот жанр не обладает эмоциональной и познавательной значимостью, хотя является повторяющимся»); 2) текст газетного фельетона (этот текст характеризуется кратковременностью своей жизни, недостаточной одновременной информативностью для членов общества); 3) тексты специальных работ («Для ученого не должны считаться прецедентными тексты специальных работ – по тем же причинам») [Там же, с. 216].

Термин «прецедентный текст» оказался востребованным в среде ученых, в результате чего данный термин в ходе своего эволюционного развития, о котором пойдет речь в настоящей статье, приобрел множество «терминов-собратьев», включающих в свой состав определение «прецедентный». Наряду с узким толкованием это понятие получило широкую трактовку; явилось объектом дифференцированного подхода к его изучению; расширило свое изначальное терминологическое значение за счет уточнения понятийных составляющих термина.

Производные термины. Термин «прецедентный текст» оказался весьма плодотворным в плане создания множества производных терминов, среди которых «прецедентное имя» [Вацковская, 2008; Гудков, 1999; Красных, 1998; Прохоров, 2004; Сергеева, 2003], «прецедентные онимы» [Фомин, 2003], «прецедентный топоним» [Березович, 2002]; «прецедентное высказывание» [Гудков, 1999; Красных, 1998; Прохоров, 2004], «прецедентная ситуация» [Гудков, 1999; Красных, 1998; Прохоров, 2004], «прецедентные феномены» [Гудков, 1999; Красных, 1998; Прохоров, 2004; Смирнова, 2008], «прецедентный жанр» [Проскурина, 2004], «прецедентный мир» [Балашова, 2008; Красных, 1998; Слышкин, 2000], «прецедентный образ» [Чумак-Жунь, 2005] и некоторые другие.

Термин «прецедентный феномен» получил родовое значение по отношению к терминам «прецедентный текст», «прецедентное высказывание», «прецедентная ситуация» и «прецедентное имя» (Д.Б. Гудков, В.В. Красных; Ю.Е. Прохоров). Далее приведем дефиниции данных терминов по Ю.Е. Прохорову, при этом заметим, что его трактовки перекликаются с определениями Д.Б. Гудкова и В.В. Красных. Под прецедентным текстом понимается «законченный и самодостаточный продукт речемыслительной деятельности, (поли)предикативная единица; сложный знак», знакомый «любому среднему члену лингвокультурного сообщества»; «обращение к нему многократно возобновляется в процессе коммуникации через связанные с этим текстом высказывания и символы» [Прохоров, 2004. с. 150–152]. Прецедентное высказывание – это «репродуцируемый продукт речемыслительной деятельности, законченная и самодостаточная единица, которая может быть и не быть предикативной» [Там же]. Типичным прецедентным высказыванием является цитата. Прецедентная ситуация – это «некая “эталонная”, “идеальная” ситуация с определенными коннотациями». Примером прецедентной ситуации может служить ситуация предательства Иудой Христа, которая понимается как эталон предательства вообще. Прецедентное имя – это «индивидуальное имя, связанное или 1) с широко известным текстом, относящемся, как правило, к числу прецедентных (например, Обломов, Тарас Бульба), или 2) с ситуацией, широко известной носителям языка и выступающей как прецедентная (например, Иван Сусанин, Колумб)» [Там же, с. 150–152].

Термин «прецедентный феномен» достаточно емкий. Как к родовому термину к нему следует причислить такие термины, как «прецедентные онимы», «прецедентный топоним», которые к тому же входят в качестве гипонимов в прецедентное имя, а также термин «прецедентный жанр» и «прецедентный образ» (последний является гипонимом термина «прецедентный текст»).

Известен термин «прецедентный мир» (Л.В. Балашова, В.В. Красных, Г.Г. Слышкин). Под прецедентным миром понимаются «комплексные лингвоконцептологические образования, интегрирующие отдельные прецедентные феномены» [Балашова, 2008, с. 4]. Так, можно говорить о прецедентном мире «Детство» [Там же], прецедентном мире отдельного художественного произведения, идиостиля, литературного направления, прецедентном мире политического дискурса и т.п.

Узкая и широкая трактовка термина «прецедентный текст». По определению Е.А. Баженовой, автора статьи об интертекстуальности, помещенной в «Стилистическом энциклопедическом словаре русского языка», прецедентный текст – это потенциально автономный смысловой блок речевого произведения, актуализирующий значимую для автора фоновую информацию и апеллирующий к «культурной памяти» читателя; прецедентный текст – это результат «смысловой компрессии исходного текста» и форма «его метонимической замены»; прецедентный текст «характеризуется признаками автосемантичности, дейктичности и реинтерпретируемости, то есть многократной повторяемости в интертекстуальном ряду»; прецедентный текст может быть извлечен из текста-источника «без потери познавательно-эстетической ценности и использован как самостоятельное утверждение в виде отдельного мини-текста или в других текстах» [Баженова, 2006, с. 107]. Исследовательница не случайно дает определение прецедентного текста в статье, посвященной интертекстуальности, поскольку и сам термин «прецедентный текст», а также «прецедентность» и многочисленные производные, включающие определение прецедентный, достаточно прочно вошли в терминологический аппарат теории интертекстуальности. Здесь можно привести определение Г.Г. Слышкина и М.А. Ефремовой, которые под прецедентностью понимают «наличие в тексте элементов предшествующих текстов» [Слышкин, Ефремова, 2004, с. 7]. В принципе, данное определение сближается с понятием интертекстуальности. Для сравнения приведем определение интертекстуальности В.А. Лукина: интертекстуальность – это «наличие в тексте элементов (частей) других текстов» [Лукин, 2005, с. 78].

Если исходить из разных толкований понятия «текст», то определение прецедентного текста Е.А. Баженовой следует отнести к узкой трактовке, ограниченной исключительно вербальными текстами. Однако наряду с узкой трактовкой термина «текст» в настоящее время принято и его широкое толкование. В семиотике говорят о текстах «типа живописного полотна, рисунка, скульптурной композиции, архитектурного здания, фильма (в особенности с использованием минимума короткого монтажа и непрерывной точки зрения камеры), музыкального сочинения», поскольку все они «функционируют как непрерывные единства» [Иванов, 2004, с. 123].

Как следует отметить, широкая трактовка термина «текст», которая включает и толкование текста как вербального образования, утвердилась в рамках семиотической теории культуры. Основным постулатом семиотической теории культуры является положение о культуре как системе знаков. Согласно этому положению, каждая культура представляет собой определенную систему конвенциональных знаков. Естественный язык, язык математики, нотная запись и т.д. – примеры знаковых систем, при помощи которых осуществляется кодирование феноменов культуры, хранение знаний человека о мире. Феномены культуры становятся, таким образом, знаковыми сущностями, в которых внешне воспринимаемая форма наделена значением.

Однако доступ к значению является уделом посвященных, то есть тех, кто владеет знаниями о кодировании и декодировании семиотических систем. В связи со сказанным можно утверждать, что культурные знаки – это знаки, наделенные неким тайным значением [Сакун, 2001, с. 249]. Из положения о культуре как знаковом образовании вытекает тезис о культуре как тексте или мире как тексте. Все явления культуры, исходя из данного тезиса, есть тексты.

Идеологом концепции сплошной текстуализации, или теории «текста без берегов», является Ж. Деррида, которому принадлежит следующее высказывание: «Для меня текст безграничен. Это абсолютная тотальность… Это означает, что текст – это не просто речевой акт. Допустим, этот стол для меня текст. То, как я воспринимаю этот стол,– долингвистическое восприятие – уже само по себе для меня текст» [Цит. по: Хализев, 2000, с. 246]. Поскольку все, что существует в мире, есть текст, субъект неизбежно находится внутри текста. В результате его сознание есть тоже некая сумма текстов. Под текстом, таким образом, понимается решительно все, что порождает и воспринимает человек. Весь мир, в конечном итоге, есть безграничный и бесконечный текст.

В рамках семиотического подхода, исходящего из широкого понимания текста, термин «прецедентный текст» также получил широкую трактовку. В.В. Красных, в частности, утверждает, что в систему прецедентных текстов входят не только вербальные, но и невербальные прецеденты (произведения живописи, скульптуры, архитектуры, музыки и т.д.) [Красных, 1998]. Приведем также определение прецедентного текста Г.Г. Слышкина и М.А. Ефремовой: «Под прецедентными текстами мы будем понимать любую характеризующуюся цельностью и связностью последовательность знаковых единиц, обладающую ценностной значимостью для определенной культурной группы. Прецедентным может быть текст любой протяженности: от пословицы или афоризма до эпоса. Прецедентный текст может включать в себя помимо вербального компонента изображение или видеоряд (плакат, комикс, фильм) [Слышкин, Ефремова, 2004, с. 45]. Последние известны также под термином «креолизованные прецедентные тексты» [Проскурина, 2004, с. 5].

Дифференцированный подход к изучению прецедентного текста. Что касается дифференцированного подхода к прецедентному тексту, а шире – к понятию «прецедентный феномен», то здесь, прежде всего, следует выделить работы, направленные на их систематизацию. По мнению Ю.Е. Прохорова, прецедентные феномены, целесообразно соотнести с уровнями языковой личности [Прохоров, 2004, с. 14]. Эта точка зрения прежде высказывалась Д.Б. Гудковым и В.В. Красных. Далее остановимся на систематизации прецедентных феноменов, а, следовательно, и прецедентных текстов в изложении Ю.Е. Прохорова, который, как следует отметить, сам говорит о том, что в теоретических построениях он опирался на работы Д.Б. Гудкова и В.В. Красных.

По Ю.Е. Прохорову, прецедентность имеет четыре уровня. Первый уровень прецедентности соответствует языковой личности как индивидууму «со своим собственным сознанием, объемом памяти, лексиконом». Второй уровень прецедентности характеризует языковую личность как члена определенного социума (семейного, конфессионального, профессионального и др.). Языковая личность этого уровня имеет «общие знания, представления, ценностные ориентации и средства их семиотизации с другими членами этого социума» [Прохоров, 2004, с. 148]. Третий уровень прецедентности свидетельствует о сформированности языковой личности как члена определенного национально культурного сообщества, «который владеет неким общим для всех включенных в данное сообщество набором “культурных предметов” и их символов» [Там же]. Четвертый уровень прецедентности – это языковая личность как член рода человеческого, «обладающий общими для всех людей знаниями и представлениями» [Там же].

В соответствии с уровнями языковой личности или, точнее, уровнями сознания языковой личности, выделяются уровни прецедентности: автопрецедентный, социумно-прецедентный, национально-прецедентный и универсально-пре­цедентный уровни. Для каждого уровня, как отмечает Ю.Е. Прохоров, характерны свои прецедентные феномены [Там же].

Автопрецедентному уровню соответствуют автопрецедентные феномены, или автопрецеденты, в терминологии Ю.Е. Прохорова. Они «представляют собой отражение в сознании индивида некоторых феноменов окружающего мира, обладающих особым познавательным, эмоциональным, аксиологическим значением для данной личности, связанных с особыми индивидуальными представлениями, включенными в неповторимые ассоциативные ряды» [Там же]. В качестве примера автопрецедента Ю.Е. Прохоров приводит образ зеленой водокачки, который может ассоциироваться с детством конкретного индивида: «подобные ассоциации весьма индивидуальны и далеко не для всех представление о водокачке является прецедентным и обладает указанным значением» [Там же]. Социумно-прецедентный уровень характеризуется через социумно-прецедентные феномены, которые «известны любому среднему представителю того или иного социума и входят в коллективное когнитивное пространство». В качестве примера социумно-прецедентного феномена Ю.Е. Прохоров приводит текст Евангелия, который является прецедентным для любого представителя христианского социума. Он также высказывает мысль о том, что в случае ограниченности социума рамками семьи, социумно-прецедентные феномены могут сближаться с автопрецедентными [Там же, с. 149]. Национально-прецедентно­му уровню свойственны национально-прецедентные феномены, которые «известны любому среднему представителю того или иного ЛКС и входят в когнитивную базу этого сообщества» (ЛКС – лингвокультурное сообщество) [Там же]. Универсально-прецедентный уровень представлен универсально-преце­дентными феноменами, которые «известны любому современному полноценному homo sapiens и входят в универсальное когнитивное пространство человечества» [Там же].

В.В. Красных, в отличие от Ю.Е. Прохорова, выделяет три типа прецедентных феноменов: социумно-прецедентные, национально-прецедентные и универсально-прецедентные [Красных, 1998, с. 96].

Несколько иную трехуровневую классификацию прецедентных текстов, входящих в «интертекстуальную энциклопедию», предлагает Г.В. Денисова. Использование термина «интертекстуальная энциклопедия» связано с адаптацией понятия о прецедентных текстах к теории интертекстуальности. Под «интертекстуальной энциклопедией» Г.В. Денисова понимает набор прецедентных текстов языковой личности [Денисова, 2003, с. 148], что в принципе согласуется с определением С.Г. Филипповой, которая интертекстуальную энциклопедию определяет как «совокупность знаний языковой личности, формируемых прецедентными текстами и составляющих неотъемлемую часть ее КМ» (КМ – картина мира) [Филиппова, 2007, с. 49].

Г.В. Денисовой различаются три типа интертекстуальной энциклопедии: универсальная, национальная и индивидуальная. Универсальная интертекстуальная энциклопедия включает тексты мировой литературы, известные представителям разных лингвокультурных сообществ. Национальная интертекстуальная энциклопедия представлена текстами национальной культуры, общими для представителей одной лингвокультурной общности. Тексты, представляющие интерес для отдельной языковой личности, входят в индивидуальную интертекстуальную энциклопедию, разновидностью считается профессиональная энциклопедия. Индивидуальная интертекстуальная энциклопедия варьируется от личности к личности, формируется в контексте универсальной и национальной интертекстуальных энциклопедий, но не совпадает с ней полностью: только ее часть может считаться принадлежностью национально и / или универсальной энциклопедии [Денисова, 2003, с. 148–150].

Расширение изначального значения термина «прецедентный текст» и уточнение его понятийных составляющих. Очевидна тенденция к расширению значения изначально введенного Ю.Н. Карауловым термина «прецедентный текст». Г.Г. Слышкин и М.А. Ефремова к прецедентным текстам причисляют «любую характеризующуюся цельностью и связностью последовательность знаковых единиц, обладающую ценностной значимостью для определенной культурной группы» [Слышкин, Ефремова, 2004, с. 45]. В соответствии с данным определением в число прецедентных текстов входят: 1) «тексты, обладающие ценностной значимостью в течение относительно короткого времени», 2) «тексты, прецедентные для сравнительно узкого круга лиц (семейной группы, студенческого коллектива, например, рекламный ролик или анекдот)» [Там же, с. 40].

Расширение значение термина «прецедентный текст» касается и соотносимых с данным термином определяющих моментов, в частности таких, как ценность и усвоение текстов. Ценность, по мнению Г.Г. Слышкина и М.А. Ефремовой, не обязательно может быть положительной. Она может быть и отрицательной. Усвоение текста языковой личностью может быть как «актом доброй воли», так и результатом «текстового насилия». При текстовом насилии, осуществляемым либо индивидуумом, либо общественными институтами, происходит «усвоение текста при отсутствии у адресата самостоятельно сформировавшейся интенции ознакомления с текстом» [Там же]. В качестве примеров прецедентности такого типа авторы приводят трилогию Л.И. Брежнева «Малая земля», «Целина», «Возрождение» или текст любого рекламного ролика [Там же].

Временной критерий и соотносимый с данным критерием ценностный аспект и аспект реинтерпретируемости оказываются относительными величинами при вычленении понятия «прецедентный текст», поскольку круг прецедентных текстов исторически изменчив (И.В. Арнольд, Ю.Е. Прохоров и др.). Текст культуры не задан раз и навсегда, ведь бывает и так, что этот текст переписывается. Обычно это происходит при смене эпох, непременно сопровождаемой переоценкой Мира Ценностей (термин «Мир Ценностей» заимствован у А.Н. Уайтхеда [Уайтхед, 1990]).

Примером может служить текст Библии, который является прецедентным текстом в религиозном христианском дискурсе. В других типах текстов или дискурсах текст Библии может выступать либо в качестве признанного, либо даже в качестве нежелательного образца для воспроизведения. Было доказано, что текст Библии является очень значимым текстом-образцом при текстопорождении художественных произведений как в английской, так и американской культуре [Петрова, 2005], чего не скажешь о художественных и иных текстах советского периода, когда существовал своего рода запрет на использование текста Библии в качестве текста-образца для воспроизведения. Такое отношение к Библии приводило к тому, что цитаты из Библии «при нашем современном невежестве к вопросам религии», как точно подметила И.В. Арнольд, чаще всего не вызывают никаких ассоциаций, стимулирующих интеллектуальную деятельность [Арнольд, 2004, с. 74]. В результате огромный смысловой пласт произведений досоветского периода, содержащий ссылки на Библию, а также произведения зарубежных авторов, не воспринимается читателем в задуманном писателем русле.

Тенденция расширения содержания введенного Ю.Н. Карауловым термина «прецедентный текст» прослеживается и при выделении автопрецедентного уровня, по Ю.Е. Прохорову, или индивидуальной интертекстуальной энциклопедии, по Г.В. Денисовой, с входящей в нее профессиональной энциклопедией, в которую закономерным образом войдут специальные научные работы, значимые для той или иной профессиональной личности. Еще раз напомним, что Ю.Н. Караулова не относил специальные научные работы к прецедентным текстам в силу кратковременности их действия и ограниченной воспроизводимости. Вместе с тем исследователь говорил о хрестоматийности, имея в виду главным образом программные литературные произведения. Как представляется, понятие хрестоматийности не ограничивается исключительно литературными текстами. В общеобразовательный курс входят такие предметы, как физика, математика, химия, биология, построенные на признанных научных теориях и именах ученых. Цель общеобразовательной программы состоит не только в том, чтобы приобщить учеников к миру ценностей в области литературы, но и в том, чтобы дать им некий общий фонд знаний в области науки и техники, некую теоретическую базу для их будущей профессии.

Выделение автопрецедентного уровня позволяет отнести к прецедентным текстам даже те тексты, которые представляют ценность для определенной личности, поэтому любые, выявленные при исследовании индивидуального стиля писателя тексты, на которые имеются ссылки, могут считаться прецедентными.

Библиографический список

Арнольд И.В. Стилистика. Современный английский язык. М., 2004.

Баженова Е.А. Интертекстуальность // Стилистический энциклопедический словарь русского языка. М., 2006.

Балашова Л.В. Метафора и языковая картина мира носителя слэнга (на материале прецедентного мира «Детство») // Вестник ИГЛУ. Сер. Филология. 2008. № 2.

Березович Е.Л. Прецедентный топоним в русской языковой традиции: механизмы формирования и функционирования // Ономастика Поволжья: тез. докл. IX междунар. конф. Волгоград, 2002.

Вацковская И.С. Прецедентное имя в политическом дискурсе // Studia Linguistica XVII. Язык и текст в проблемном поле гуманитарных наук. СПб., 2008.

Гудков Д.Б. Прецедентное имя и проблемы прецедентности. М., 1999.

Денисова Г.В. В мире интертекста: язык, память, перевод. М., 2003.

Иванов Вяч. Вс. Избранные труды по семиотике и истории культуры. Т. 3: Сравнительное литературоведение. Всемирная литература. Стихотворение. М., 2004.

Караулов Ю.Н. Русский язык и языковая личность. М., 2007.

Красных В.В. Виртуальная реальность или реальная виртуальность? (Человек. Сознание. Коммуникация). М., 1998.

Лукин В.А. Художественный текст: основы лингвистической теории. Аналитический минимум. М., 2005.

Петрова Н. В. Интертекстуальность как общий механизм текстообразования (на материале англо-американских коротких рассказов): дис. … д-ра филол. наук. Волгоград, 2005.

Проскурина А.А. Прецедентные тексты в англоязычном юмористическом дискурсе: автореф. дис. … канд. филол. наук. Самара, 2004.

Прохоров Ю.Е. Действительность. Текст. Дискурс. М., 2004.

Сакун Ю.П. Культурные символы // Философия. Краткий тематический словарь. Ростов н/Д, 2001.

Сергеева Г.Г. Аспекты функционирования прецедентных имен в молодежной среде // Филологические науки. 2003. № 2.

Слышкин Г.Г., Ефремова М.А. Кинотекст (опыт лингвокультурологического анализа). М., 2004.

Слышкин Г.Г. От текста к символу: лингвокультурные концепты прецедентных текстов в сознании и дискурсе. М., 2000.

Смирнова У.В. Прецедентные феномены как инструмент манипуляции // Вестник ИГЛУ. Сер. Филология. 2008. № 2.

Уайтхед А.Н. Избранные работы по философии. М., 1990.

Филиппова С.Г. Интертекстуальность как средство объективизации картины мира автора: дис. … канд. филол. наук. СПб., 2007.

Фомин А.А. Прецедентные онимы в художественном тексте // Ономастика и диалектная лексика. Вып. 4. Екатеринбург, 2003.

Хализев В.Е. Теория литературы. М., 2000.

Чумак-Жунь И.И. Функционирование прецедентного образа в поэтическом дискурсе // Художественный текст и языковая личность. Томск, 2005.

Т.А. Сидорова²

Концептуализация индивидуально-авторской картины мира

деривационными средствами

Проблема концептуализации действительности деривационными средствами только сейчас приобретает зримые очертания, поэтому особенно важным становится не только ее практическое решение, но и обоснованность теоретических положений. В своем исследовании мы опираемся на фундаментальную языковую категорию мотивированности, репрезентантами которой становятся и деривационные средства.

В художественном тексте мотивация как часть познавательного процесса является важным фактором восприятия и понимания, так что логичным, на наш взгляд, является анализ этого феномена в сфере художественного текста, актуализирующего эстетическую функцию. Именно мотивация, на наш взгляд, становится важнейшим фактором формирования эстетически значимых деривационных смыслов.

Функции мотивационных структур рассматриваются нами не только с позиции автора (порождение текста) и позиции читателя (понимание текста), но и с позиции наблюдателя – исследователя. Под мотивационной структурой нами понимается структура знаний, стоящая за внутренней формой слова и лишь частично представленная в морфемной синтагме.

В основе текстовой мотивации слов лежит эстетический способ восприятия действительности. Текстовая мотивированность слова является вторичной, производной от других видов (лексической, фонетической, этимологической, структурной, словообразовательной), это следствие вторичной (авторской) категоризации. Мотивационная структура эстетически мотивированного слова включает эстетический текстовой компонент, который может быть как эксплицитным, так и имплицитным. Этот компонент формируется под влиянием ассоциативных, образных, сакральных, интертекстовых и других смыслов. Эстетическая мотивированность определяется ментальной способностью человека рефлексировать. Эксплицированный смысл обеспечивает привлечение различных контекстов (культурных, когнитивных, социальных), а также личностных неявных знаний читателя для воссоздания того, о чем не сказано в тексте. Под воздействием текста (среды) в сознании читателя возникают смыслы, сформировавшиеся в истории культуры еще до создания того или иного текста. Это осложняет художественное восприятие и тем самым повышает эстетическое воздействие на читателя. Предпосылкой создания смысловой структуры текста являются системно-функциональные свойства языковых единиц, в том числе и словообразовательных. Художественный текст становится той средой, которая актуализирует экспрессивно-эстетические функции мотивационной структуры слов, приобретающей в тексте другие механизмы репрезентации.

В художественном тексте мотивационная структура производного слова создается как бы заново. Системная мотивационная структура под влиянием контекста апеллирует к культурному, духовному, эмоциональному и другим видам ментальных структур, которые, в свою очередь, уже были мотивационными структурами (или включались в них своими культурными, образными, модальными, оценочными компонентами) других слов. В процессе рефлексивной деятельности в сознании читателя возникают известные и зафиксированные в истории культуры смыслы. При этом данные восстановленные смыслы либо сохраняются, либо становятся базой для переоценки, создания новых смыслов, либо разрушаются вовсе. «Смысловое восприятие текста – это многогранный речемыслительный процесс, предполагающий сложные операции по свертыванию и развертыванию исходного замысла, по перекодированию чужой речи на код индивидуальных смыслов» [Седов, 2007, с. 224]. Таким образом, формирование мотивационных структур в тексте можно рассматривать как процесс дешифровки смыслов уже известных и создание на их основе новых.

Автор создает произведение в соответствии с определенной коммуникативной стратегией, последовательно приобщая читателя к своему видению мира, возбуждая нужные ассоциации, благодаря которым возникает представление об эстетическом смысле произведения. Для этого автором осуществляется тщательный отбор языковых единиц, в том числе и морфем, формирующих языковое пространство текста, благодаря которым и реализуется замысел автора. За использованными текстовыми единицами стоит огромная мыслительная работа автора, ищущего наиболее адекватные формы для воплощения своего рефлектирующего сознания, для передачи своего образного видения мира посредством создания особой индивидуально-авторской картины мира.

В формировании языкового пространства текста, которое представляет собой результат мыслительной деятельности автора, осуществляющего выбор языковых единиц, немаловажную роль играют деривационные смыслы, формируемые мотивационными признаками [Сидорова, 2007, с. 251]. Мотивационные признаки составляют многослойную структуру, влияющую на восприятие как поверхностных, так и глубинных смыслов. Именно в тексте морфемы могут приобрести символический статус, в том числе и окказионально-символичес­кий, могут подвергнуться вторичной концептуализации, что усиливает их роль в актуализации эстетически значимых смыслов. Актуализация таких смыслов до сих пор остается одной из важнейших проблем в лингвистике текста. Мотивационные признаки фиксируют не только свойства объектов действительности, но и их оценку, связь с другими объектами, их ценностный потенциал, ситуацию использования, участия и т.п. Мотивационные признаки в тексте могут приобрести субъективный характер, отражая индивидуально-авторское восприятие реалии.

Основной стратегией определения смыслов морфем и производных в тексте является установка на текстовые деривационные смыслы и их связи с когнитивным пространством. Морфемы, как и слова, могут не только передавать ту или иную информацию, но и сигнализировать об информации, явно не выраженной, но подразумеваемой автором (в этом случае и возникают имплицитные смыслы). Актуализация мотивационной структуры, объективированной морфемной синтагмой, является механизмом, обеспечивающим эстетический эффект.

В данной статье предметом исследования являются мотивационные деривационные смыслы, под которыми нами понимаются смыслы, реализуемые словесными группами, объединенными на основе единого мотивационного кода.

В художественном тексте основными мотивационными кодами, на наш взгляд, являются пространственный и временной. Так, для Е. Замятина характерной чертой является формирование в тексте личностных пространственных смыслов посредством производных слов, что отражается на когнитивном пространстве текста. Само словопроизводство становится при этом вербализацией интенциональных концептуальных структур. И, несмотря на нестандартность функционирования производных лексем в тексте, мы «узнаем» эти слова, интерпретируем их смыслы, а это значит, что за ними стоят определенные мотивационные коды.

Рассмотрим, например, производное слово в контексте голова расскакивалась (ЗЕ, с. 458). Глагол скакать, мотивирующий производное слово, является глаголом движения. В свою очередь, «движение» – фрейм, составляющими которого являются различные типы движения и их характеристики: интенсивность / неинтенсивность, самостоятельность / несамостоятельность, направленность / ненаправленность и т.д. Все эти признаки реализуются в лексическом значении глагола. В зависимости от того, какие из элементов фрейма актуализируются в значении, мы относим глагол к определенной группе.

Таким образом, системное значение глагола активизирует тот или иной концепт, который формирует конкретный смысл. В тексте нами учитывается не только ближайший микроконтекст, но и макроконтекст романа. Для глагола действия скакать не характерно сочетание с субъектом типа голова, поэтому слово в тексте соотнесено не с прототипическим элементом инварианта «процессуальность» («действие»), а с вариантом «физическое состояние». Происходит «функциональная категоризация в момент формирования смысла» [Болдырев, 2000, с. 97]. В производном глаголе нарушена сочетаемость производящей основы и форманта. Это окказионализм, в котором возникает полипропозитивное словообразовательное значение, указывающее на тип отношений между ситуациями. Префикс рас- объективирует две ситуации: 1) ‘направление из одной точки в разные стороны’; 2) ‘разъединение’. Производящая основа манифестирует такие смыслы, как ‘передвижение’, ‘быстро’, ‘прыжками’, ‘резко’, ‘изменение’. Возникает следующий когнитивный смысл: ‘мысли резко изменялись в противоположных направлениях’.

В тексте этот глагол повторяется, актуализируя сему ‘безумие’. Ср.: Весь мир разбит на отдельные, острые, самостоятельные кусочки… как если бы черные, точные буквы на этой странице – вдруг сдвинулись, в испуге расскакивались какая куда – и ни одного слова, только бессмыслица: пуг – скак – как. На улицах – вот такая же рассыпанная, не в рядах, толпа – прямо, назад, наискось, поперек (ЗЕ, с. 444). Актуализируются мотивы хаотичности, неупорядоченности, пустоты, бессмысленности. Эти мотивы актуализируются и приемом экземплификации (пуг – скак – как).

Таким образом, другой микроконтекст «подключает» еще один вариант семы ‘действие’ – ‘восприятие действительности’, смысл которой – бред. Вычлененный сегмент пуг- ассоциативно связан с семой ‘страх’ (ср.: пугаться). В целом смысл глагола выводит читателя на понятие ‘раздвоенности’ внутреннего сознания персонажа Д-503, что соответствует сути этого персонажа, символизирующего двойственность натуры (сакральный смысл). Возникает и ассоциативная связь с ключевым словом бред. Создается иносказательный событийный образ: метафорический (‘голова сама скакала в разные стороны’) и одновременно метонимический (‘мысли, содержащиеся в голове, скакали в разные стороны’).

Как показывает анализ, производное слово расскакиваться участвует в формировании психологического и демонического видов пространства, ибо хаотичность, бредовость – признаки демонического пространства. Префикс рас- объединяет глагол с другими лексемами, в которых приставки объективируют не только системную сему ‘нарушение целостности’, но и контекстные смыслы как вторичные концептуальные признаки: ‘раздвоенность’, ‘дискретность’, ‘хаотичность’, ‘исчезновение реального пространства’. Эти смыслы детерминируются контекстным мотивационным кодом. Лексемы, объединенные этим кодом, содержат префиксы, актуализирующие смысл ‘разрушение пространственной целостности’: разбросать, рассыпанная (толпа), перерубить, перегнуть, истерзать, пропороть, иссушенный, иссохший и т.д.

С другой стороны, производящий глагол скакать объективирует мотивационный код, представляющий собой соотнесение идеографической сферы «перемещение в географическом пространстве» со сферой «психологическое пространство». В мотивационную деривационную парадигму, образованную на базе этого кода, можно включить лексемы досмеяться, взвинтиться, приплюснутый (голос), вплющенный (голос), опустошить, розовость и др.

В романе «Мы» Е. Замятина смех является атрибутом психологического пространства. Образ голоса тоже имеет пространственную организацию и может деформироваться как некое пространство. Ср.: присплюснутый, плоский голос Д-503 от страха перед Хранителем, вплющенный голос Ю от стыда. Префиксы при- и в- актуализируют смысл ‘деформации, изменения’ пространства, занимаемого голосом, а сам голос – часть внутреннего мира, психологического пространства.

Производное слово розовость появляется в следующем контексте: Вечерний розовый пепел – на стекле стен, на золоте шпица аккумуляторной башни, на голосах и улыбках встречных нумеров… эта розовость – сейчас очень тихая, чуть-чуть горьковатая, а утром – опять будет звонкая, шипучая… И оттуда – на меня, на пол, на мои руки, на письмо все гуще темно-розовый, печальный пепел (ЗЕ, с. 413). Слово розовость имеет метонимический путь референции. Выделенный из пространства признак становится объектом, целостным, объединяющим все объекты, имеющие этот признак, то есть образует гештальт. В его семантике сливаются различные когнитивные структуры: ‘предметность’ и ‘признаковость’. Наблюдается семантическая спецификация производной лексемы. Розовость – это название признака как целостного пространства, объединяющего мир в единое целое.

Текстовой образ розовый печальный пепел формирует идею: солнце, иссушающее, испепеляющее, умирает, олицетворяя собой и погашение разума, сознания; просыпается подсознательное, торжествует любовь, то есть через смерть нумера возрождается человек. Именно производящее слово розовый актуализирует текстовой мотивационный код. Розовый – многоплановый образ, объективирующий эксплицитные и имплицитные смыслы: ‘заход солнца’, ‘любовь’, ‘горечь’, ‘спокойствие’, ‘душевную полноту’, ‘возрождение’.

Через восприятие героя (перцептуальное персонажное пространство) в романе передается пространство реальное, географическое, а в качестве «транслятора» зачастую выступают префиксы. Ср.: Тяжелая, скрипучая, непрозрачная дверь закрылась, и тотчас же с болью раскрылось сердце, широко – еще шире: – настежь (ЗЕ, с. 411). Антонимические префиксы актуализируют причинно-следственные отношения между характером точечного пространства и внутренним миром, объективируя и названный нами мотивационный код. Смысл высказывания: непрозрачное пространство дома открывает «дверь» чувствам, естественной природе человека, дает почувствовать себя свободным от государства, захватившего все сферы человеческой деятельности.

Интерес представляет и мотивационная парадигма, объединенная на основе такого кода, как соотнесение идеографической сферы «материал» (бытовая сфера) со сферой «художественное пространство» (различных его видов). Например, глиняные (идеи), стеклянные (комнаты), каменный (дом), каменнодомовые (люди), чугунный (гул – голос Благодетеля), бетонное (небо), стальные (деревья) и т.д. Мотивирующими основами этих производных являются существительные, составляющие единую тематическую группу «материал, из которого что-либо изготовляют».

В контексте каждое мотивирующее слово может концептуализировать новые текстовые признаки, которые актуализируют эстетический компонент в мотивированном. Например, производное слово чугунный на основе синтагматических связей со словами гул и голос вызывает ассоциацию с выражением пустая бочка громче гремит, что актуализирует мотив бездуховности, пустоты, связанный с образом Благодетеля.

Стеклянный город ассоциируется с описанием нового Иерусалима в Апокалипсисе. Производное стеклянный в тексте актуализирует несколько смыслов: ‘прозрачность’, ‘ясность’, ‘зримость’, ‘театральность’, ‘несвобода’, ‘обезличенность’, ‘незыблемость’ (в противоположность изменяемым глиняным идеям прошлого). Кроме того, ассоциация с Апокалипсисом приводит к концептуализации признака ‘конец света’. Языковой мотивационный смысл (природное свойство стекла разбиваться) противопоставлен текстовому (незыблемости).

Следует отметить, что производные могут входить в разные мотивационные парадигмы, так как зачастую реализуют не один, а несколько мотивационных кодов. Так, производное чугунный на основе мотивационного кода соотнесенности идеографической сферы «нечто тяжелое» с таким признаком пространства, как сверхматериальное, включается в мотивационную парадигму тысячепудовая (тишина), целотонная (музыка), тумбоногий (врач), грузная грозная громада (машина Благодетеля), каменный (Благодетель).

Эта парадигма актуализирует мотив мощи, несокрушимости и исключительности «мудрейшей линии» (системы). Кроме того, она маркирует оппозицию мотиву легкости. На протяжении всего текста понятие «легкость» приобретает символический смысл ‘одухотворенность’, что тесно связано с семантикой света. Ср. у В.С. Соловьева: «Свет… есть первичная реальность идеи, в его противоположности весомому веществу, и в этом смысле он есть первое начало красоты в природе» (СВ, с. 213). Таким образом, выделенная парадигма символизирует «весомое вещество». Ей противопоставлено сочетание человеческая щепочка, в котором производное человеческий концептуализирует такие свойства человека, как хрупкость, незащищенность и духовность (легкость).

Производные сплющенный (голос) и приплюснутый (голос) можно включить и в парадигму, детерминируемую соматическим кодом. Например, лексемы исподлобные, подлобья, пластыре-целительные (улыбки). Подлинное, настоящее в человеке боится прямого выражения. В Едином Государстве кто-то носит маску этикета (пластыре-целительные улыбки, не омраченные безумием мысли лбы), у кого-то в глазах четырехлапый икс, а кто-то смотрит исподлобья. Ср.: вылезшие из своих темных подлобий. Актуализируется пространство, противоположное внешнему миру. Это таинственный внутренний мир, в который вынуждены прятаться исподлобные. Так, линейности тоталитарного режима противопоставляется полифония жизни, актуализируется концепция многослой­ности мира.

Зооморфный мотивационный код актуализирует мотив бесчеловечности, звериности, на базе которого формируются мотивы стадности и обезличенности, а также дикости, прошлого, непредсказуемости. Этот код объединяет следующие производные: обезьянье (эхо), волосаторукое (существо), четырехлапый (икс), паутина, паучьи.

Именно деривационные смыслы позволяют увидеть авторскую модель художественного пространства, которое в романе имеет радиальную структуру. Центром является психологическое пространство (внутренний мир Д-503), оно же является частью персонажного пространства. Все остальные виды составляют периферию, которая имеет признаки субъективации, то есть реальное географическое, точечное, природное, космическое, демоническое виды пространства воспринимаются через призму внутреннего, под углом зрения психологического пространства героя.

В свою очередь, психологическое пространство динамично и имеет такие параметры, как высота, глубина, ширина, то есть когнитивный образ этого пространства – емкость. Психологическому пространству соответствует природное, обладающее антропоморфной подвижностью, которая в тексте выражается посредством сложных лексем: лихорадочно-розовый закат, глупо-толкущиеся кучи пара и т.д. Это признак естественности (ощущение человеком своей причастности к природе).

Повторяющийся морф -метр- (музыкометр, метроном, гекзаметр) приобретает в тексте особую смысловую нагрузку – актуализирует мотивационный код, основанный на соотнесении сферы «изменение, мера» со сферой «мироощущение». Формируется еще одна мотивационная парадигма производных, манифестирующая следующий смысл: для Д-503 дискретность и делимость материального внешнего мира связаны с рационализацией времени, его постоянным ощущением.

Персонаж Д-503 становится причиной создания в романе парадигмы двух текстов, двух времен, объединенных базовыми символическими структурами-концептами. В основе одного текста – человек (волосаторукий, дикий, с инстинктами и с душой), в основе другого – законопослушный нумер (без души, действующий как машина, как винтик Единого Государства).

Так, в процессе интерпретации текста мотивационные текстовые парадигмы вступают друг с другом в определенные отношения. Например, парадигма беспружинный (голос), свинтившиеся, машиноравны (соотнесение сферы «механизмы» со сферой «человек») вступает в антонимические отношения с парадигмой волосаторукий, обезьянье (эхо), четырехлапый (икс) (зооморфный мотивационный код). В свою очередь, эти отношения актуализируют текстовую оппозицию когнитивной структуры времени: «настоящее – прошлое». И через личностное время Д-503 происходит соединение двух времен – прошлого и настоящего, хотя каждое из них имеет свои особенности.

Признаки настоящего – расчет, точность, порядок, рационализм, вечность, необратимость, доведенные до абсурда. Неведомое завтра – жуткое, потому что непредсказуемо. Ведь им кажется, что они победили время и поэтому управляют даже смертью. Отсюда и словосочетание довременная смерть (актуализируется сема ‘насильственная’). Ср. системное производное преждевременная, в котором актуализируется оппозиция: естественная смерть (по старости, болезни) и случайная. Формируется текстовой смысл: в Едином Государстве даже смерть предопределена. Таким образом, префикс до- объективирует внутрисловный деривационный смысл, актуализируемый нарушением системных синтагматических связей морфем в слове.

Автор иногда сам расшифровывает мотивационный код. Например, в повести Ф. Абрамова «Деревянные кони» производное слово лесеть помогает осмыслить текст. Ср.: Не только поля лесеют, лесеет и человек, – говорит Евгения о Прохоре и его жене (АФ, с. 61–94). Идеографическая сфера «природа» соотносится со сферой «человек». Но в тексте на базе этого кода возникает мотив дичания, деградации.

В свою очередь, мотивирующее слово лес ассоциативно связано с лексемами лешья (ревность) и лешак, которые формируют концепт <�нежить> (прием эвокации). Ср. пословицу: Лес – в небе дыра. Лес в русской культуре является сакральным пространством, границей с другим миром, и именно в лесу обитают лесные духи. Нежить – это ‘все, что не живет человеком, что живет без души и без плоти, но в виде человека: домовой, полевой, водяной, леший, русалка, кикимора и пр.’; перен. ‘неуживчивый, сварливый, брюзгливый человек’ [Даль, т. 2, с. 562]. В тексте эти лексемы тоже актуализируют мотив деградации.

Производное слово зверушник включается в эту парадигму, так как мотивирующее зверь маркирует тот же мотив. Причем, лешаки и зверушник в тексте являются номинациями одного и того же объекта действительности, а именно: всех Урваевых. Парадигму дополняет производное слово дикари (в контексте дикарь на дикаре), прямо манифестирующее мотив дичания.

В повести «Деревянные кони» мотивационные коды объективируются и служебными морфемами. Так, глаголы, характеризующие действия Максима перед приездом матери, содержат приставки, общей пропозицией которых является следующая: ‘довести до нормы’, ‘привести в соответствие с нормой’. То есть, равнодушный к своему хозяйству, Максим становится внимателен даже к мелочам: перебрал, разделал, поправил, накидал. На базе системной семантики префиксов пере-, раз-, по-, на- формируется текстовой мотивационный смысл, который можно назвать текстуальной событийной пропозицией – ‘упорядочить что-либо, привести к гармонии’. Модальная пропозиция формируется в результате текстовой пресуппозиции («равнодушный к своему хозяйству»). Именно она становится эстетически значимой, так как актуализирует идею влияния Мелентьевны на людей.

О Евгении автор пишет, что она усердствовала: перемыла, перескоблила, разостлала, начистила. Все префиксы актуализируют сему ‘интенсивность’. Лексические ассоциаты до блеска, все, в сенях, в избе, на вышке тоже формируют идею тщательной подготовки, повышенной активности. Думается, что это проявление уважения к Милентьевне. Вместе с физической активностью оживает душа Евгении.

Так в тексте в процессе взаимодействия деривационных смыслов с концептами и мотивами актуализируется идея: доброта Мелентьевны делает людей лучше, оживляет их душу. Как показывает анализ, мотивационный код, объективируемый служебными морфемами, базируется на соотнесении системного значения (пропозиции) с тем или иным мотивом, концептом, идеей.

Таким образом, мотивационные деривационные смыслы могут объективироваться как корневыми, так и служебными морфемами. Мотивационные коды, на основе которых формируются мотивационные парадигмы производных, могут совпадать с общеязыковыми, но могут иметь индивидуально-авторскую детерминацию. Мотивационные деривационные смыслы участвуют в формировании когнитивных структур текста, что обусловливает их эстетическую значимость. Интерпретация мотивационных деривационных смыслов детерминируется категоризацией производных, объединяемых на основе общих мотивационных кодов в мотивационные парадигмы. При этом происходит концептуализация признаков моделируемой автором действительности, которая может осуществляться в результате интеграции системных значений морфем и функциональных (текстоприобретенных). Основными механизмами формирования мотивационных деривационных смыслов являются: перекатегоризация, синтагматические связи, поликатегоризация, нарушение системных связей морфем и лексем, включение культурного контекста, повторение мотивационного кода, эвокация и т.д.

Библиографический список

Болдырев Н.Н. Когнитивная семантика. Тамбов, 2000.

Седов К.Ф. Нейропсихолингвистика. М., 2007.

Сидорова Т.А. Мотивированность слов фразеологизированной морфемной структуры в современном русском языке (системно-функциональный и когнитивный аспекты): монография. Архангельск, 2007.

Словарь

Даль В.И. Толковый словарь живого великорусского языка: в 4 т. М., 1978–1980.

Источники

Абрамов Ф. Деревянные кони // Абрамов Ф. Повести. М., 1988. (В тексте – АФ.)

Замятин Е. Мы // Замятин Е. Избранное. М., 1989. (В тексте – ЗЕ.)

Соловьев В.С. Чтения о Богочеловечестве: статьи, стихотворения и поэма. СПб., 1994. (В тексте – СВ.)

С.Н. Нефедова³